Елена Ткач - Самодурка
И все-таки не сама — вернее, не только сама Надя постигла это. И не сама разожгла тот ликующий и благодатный свет, с которым враз осушились слезы в её глазах… Она догадывалась, но… не смела. Пока не смела надеяться. Что о ней ведают, что о ней помнят — её ведут… Силы, которым нет на земле предела…
* * *Теперь она знала, что делать. До начала репетиции ещё оставалось немного времени. Тенью скользнула в курилку, где стоял телефон, набрала номер.
— Коля? Привет, это Надя. Да. Уж от тебя ничего не скроешь! Ну да: мне очень нужна твоя помощь. Это довольно срочно. Где? Поняла. Да, я там бывала. Буду! Через пятнадцать минут. Угу, хорошо… Пока.
Но в трубке уж раздавались гудки.
Маленькое кафе у истока Столешникова переулка, стекавшего вниз, к Петровке. Ступени валятся в подземелье. Дым. Полумрак. Деревянные столы, отгороженные один от другого высокими перегородками — словно ячейки чьих-то роящихся помыслов.
Вон он, Коля. Белобрысый. Высокий. Прищуренный.
Степень концентрации — на износ!
Но со своими — всегда с улыбкой…
Хмыкнула про себя: «Герой моего енаульского романа!»
Любке было с ним нелегко — пил, подавлял, хамил, прикрывая душевный излом, — червоточину, разъедавшую сердце ещё с Афгана…
Себя не щадил — рисковал, дурил, жил в рукопашную, на отрыв бедовой русской души… а душа болела.
В юности по-мальчишески рвал рубаху — мол, Родину спасать надо! Потом ухнул в систему ГБ — завяз. Она бы сломала, да он-то не из таковских — боль спасла его — выжил. Себя сохранил. Побился, подергался — вышел в крутые начальники. Федеральная служба… Была в нем этакая ломовая устремленность — рубал наотмашь сплеча! И пройдя через ад, сохранил свою веру — только смертная усталость тлела теперь в глазах. Да горькая складка у губ.
Он знал об этом мире — о стране то, во что большинство отказывалось поверить и тешило себя иллюзиями… А он стоял — белобрысый паленый мужик как скала стоял у последних рубежей перепроданной и наповал сраженной страны, зная что ничего уж ни исправить, ни возродить, ни спасти нельзя! Можно только жить с чувством полнейшей безысходности, продолжая дело, которое начал…
Он не знал — или знать не хотел, что пока такие как он Атланты, что твои психи-одиночки бьются за то, что любили когда-то, — нет на свете силы, что сдюжит с этой любовью! Ни на земле их нет, ни там, откуда приходит, и укрепляется, питаясь человечьими душами ядовитая нежить… А раз никому с этим даром не сдюжить, — глядь! — то тут, то там живой росток появился… Глядь! — и опять нарождается жизнь. Живая! Как будто из века в век ничего поганого с нею не корчили…
Вот за это мужество Надя страшно его ценила и уважала. А Любка… та души в нем не чаяла! Да и был он, — чего говорить! — молодец молодцом, неугасима была в нем этакая азартная жилка, которая в свое время и свела с ума сестру Любку. Только теперь этот его азарт как поток, загнанный в забетонированное русло, помутнел, помертвел… замаялся. Да, Николай был похож на загнанное в трубу мощное русло. И чем выше над уровнем моря пролегала труба, чем выше поднимался он по ступеням иерархической лестницы, — тем устремленней, тем непримеримей рвался к цели его могучий поток!
Надя знала: он может быть страшен, жесток, — он не знал милосердия и сантиментов, а все ж душа в нем не затерлась бесследно — жила, корчилась… Оттого-то он порой и пил так яростно — от тоски.
Он друзей любил. Верил в них. А они гибли один за другим на просторах любимого города. Города, который все верней становился чужим… И вот это в нем не заживало!
А к жене своей, хоть и мучил, относился с хорошо спрятанной нежностью, а всю женину родню опекал с какой-то всегдашней бодрой готовностью и всегда в тяжелую минуту был рядом. Хоть у самого этих минут не было — он целиком принадлежал системе. Бешеным скоростям сбитых ритмов её дыхания… Надя знала об этом и потому многое её с ним примиряло.
Он был Ванька-Встанька. Редкий для нонешних времен тип мужика! И как ни чужд был его выстуженный осатанелой работой бункер весеннему строю её души, сердцем она его «на все сто» принимала и, хоть не завидовала Любке, все же искренне одобряла сестрин выбор.
И сейчас судорожно уцепилась за Колин рукав как за единственную реальность в череде наваждений…
Горшочек с отбитым краем — мясо с грибами. Горячее — пар поднимается, окутывает лицо. На душе теплеет.
— Да, Надёна, угораздило тебя! — он всегда звал её Надёной. — По логике жизни ты уж ни за что не должна была угодить в такую историю как-никак ты у нас балерина!
— А у нас теперь, сам знаешь, все перемешано. Мне как-то подруга детства звонила — лет с шести мы с ней в классики прыгали. Перезванивались иногда, но редко. Она мне вечно завидовала, как же: сначала хореографическое училище, потом и вовсе — Большой театр… Элита! Муж у неё военный, лет семь назад в бизнес подался, так она как узнала, сколько я получаю в театре, прямо ахнула! Надька, мол, иди лучше с моим ребенком сидеть — я свою няньку выпру, а тебе тыщу долларов платить буду. Не в год, конечно, а в месяц. А ты говоришь: должна — не должна… А такое услышать должна? А ведь эта Ирка — подруга моя — сроду делать ничего не умела: с самой школы бездельничает, пару месяцев всего проработала, чтоб только трудовую книжку завести… Да и те-то два — секретаршей при собственном папочке! А нас — элиту-то голоштанную — одни заграничные поездки и кормят, да ещё экономим там каждый цент…
Надя с удивлением подмечала как меняются интонации и сам строй речи в зависимости от того, с кем она разговаривала. Теперь её речь стала занозистая и шероховатая, и она подумала, что язык, слово как бы само пристраивается к собеседнику, словно живое существо…
— Стыдно сказать, некоторые в гостиничном умывальнике кипятильником кашу варили… и это было совсем недавно, представь себе! Про нас ходили легенды под названием «Большой за границей». Сейчас, конечно, многое изменилось, но нищенские привычки — их же не вытравишь! Это хуже чумы! Плебейская психология — экономить на чем угодно и где угодно… О, Господи, что-то меня занесло… В принципе-то грех жаловаться — сейчас хоть появилась возможность подзаработать — реклама, там, или ещё что… И одеться можно, и более или менее по-человечески жить. Только крутиться приходится вчетверо пуще прежнего. А это значит, что о высоком искусстве надо забыть. Вот тебе и Большой балет! Или — или. Думаешь, я от хорошей жизни сорвалась в эту уральскую гастроль? Ни черта подобного — денежки зарабатывала! А в результате — сольную вариацию в новой постановке проморгала. Хотя, какая там новая, — Бахус «Баядерку» возобновляет. С классического наследия пыль веков сдувает, мать его… Пару вариаций изменит, один новый массовый танец налудит — и все дела. Премьера! Новое слово гения! И во всех газетах — сопли от восторга размазывают… Ой, Коль, прости. Видишь, несет меня…
— Значит, несись, раз несет, — успокаивающе улыбнувшись ей, кивнул Коля.
— Ой, да чего там… тоска! Знали бы европейские танцовщицы нашего уровня как мы живем… они бы за людей нас считать перестали! Нигде — ни в одной стране не станут терпеть такого, что терпим мы, принимая все издевательства руководства как должное и неизбежное… Наверное танцовщицы Ковент Гарден, уж не говоря про парижскую Опера, не бегают по захолустью с котами под мышкой, чтоб свести концы с концами… А ты говоришь: логика жизни!
— Ты хочешь сказать, что там — в Америке или в Европе такая история была бы невозможна?
— Это ты сам сейчас сказал. Ты разговор затеял, а я не хотела.
Она уже заводилась, наболевшее трудно было сдерживать, хоть умом понимала, что Николай не самый подходящий собеседник для подобного разговора: попросила баба о помощи, оторвала человека от дел, — у него ведь все расписано по минутам… А теперь вот тянет резину, да ещё в жилетку плачется!
Но Надежда ничего не могла с этим поделать — ей нужно было выговориться. А иначе боль её разорвет. И в сущности, не слишком-то важно было о чем говорить — только бы не молчать… и не рассказывать по вчерашнее. Но сделать это придется. И откладывать больше нельзя.
Ох, какой же Николай умница: видит, что женщине плохо, что боится начать разговор, — и не торопит, не понукает. Она припомнила с каким вниманием он её слушал однажды. Это было на одном из семейных торжеств, когда Надя принялась защищать артистов от собственной тетки — Любкиной матери. Та обличала служителей муз в распущенности и в непомерной гордыне. Кажется, Надя тогда взорвалась не на шутку, а потом, чуть успокоившись, попробовала кое-что объяснить…
— Понимаешь, тетя Сима, у артистов все немножко другое, особенное… Жуткая ранимость, подвижность эмоций… Говорят, у очень крупных пород собак понижен болевой порог: так надо отделать эту собаку, чтоб хоть что-то почувствовала! А артисты — вот хоть мы, балетные, — из той породы, на которую дунешь — и отзовется. Мы босыми ногами по жизни идем. И от этого ноги — в кровь! Только это не ноги — это душа… ой, я сбивчиво говорю. Ну ничего, вы поймете. Мы должны все пропускать через себя, а иначе, если прятаться, боли бояться — все! — на свалку пора. Что-то неуловимое тут же исчезнет, — про таких часто говорят: он пустой! Может быть, это значит, что его покинул Дар Божий…
