Якуб Колас - На росстанях
Видно было, что ради этой новости она и пришла к учителю.
- А я, бабка, завтра рано-рано в волость пойду.
- А может, вам староста подводу даст?
- Нет, бабка, пойду помаленьку. Теперь масленица, времени достаточно, может, и заночую там.
- Что же, паничок, прогуляйтесь. Только ножек ваших жалко.
Мысль пойти в Хатовичи возникла у Лобановича совершенно неожиданно. Ему нужно было как-то откликнуться на сообщенную сторожихой новость, и он, не думая, сказал, что пойдет в волость, так как, по совести говоря, весть о том, что вернулись соседки, его порядком взволновала. Учителю было приятно, что Ядвися здесь, близко, но он не хотел выдать себя. Более того - ему хотелось показать Ядвисе и даже бабке, да и себе самому, если уж на то пошло, что Ядвися его и не так уж сильно интересует. К тому же он еще не забыл обиду, которую нанесла ему панна Ядвися, когда сказала о своей печали по поводу разлуки с Негрусем. Правда, эта обида жила теперь только в его памяти, а не в сердце. Разве можно долго таить обиду на Ядвисю? И какая это обида, если разобраться? Разве Ядвися сказала это умышленно, чтобы оскорбить его? Но все же нужно и характер показать, проявить выдержку и твердость.
Нет! Это он хорошо придумал; что бы там ни было, а в Хатовичи он пойдет.
На этом решении Лобанович остановился окончательно.
Вот только вопрос: как рано он отправится в дорогу? Не лучше ли пойти попозже и тем самым дать возможность Ядвисе убедиться, что он наверняка знает о ее приезде и тем не менее уходит из Тельшина? Он даже постарается выйти из дому тогда, когда она будет стоять возле окна либо выйдет во двор, а он пройдет мимо с таким видом, будто это стоит не она, а какая-нибудь Параска, до которой ему очень мало дела. А если придется и встретиться с нею, то что ж, он скажет: "День добрый!" Даже и поговорит с нею о самых обычных пустяках. Так, только так!.. Ему стало даже почему-то весело.
На следующий день, как только рассвело, Лобанович был уже на ногах. Он часто поглядывал на окна дома подловчего, но там все еще не было видно никаких признаков жизни. Учитель нетерпеливо ходил по комнате и курил одну папиросу за другой, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора подловчего. Он уже совсем собрался в дорогу, взял все необходимое для курения, поставил в уголок свою палку и, выбрав удобный момент, вышел из дому.
Тельшинская школа стояла на скрещении двух улиц. Одна улица, просторная, ровная, широкая, вела к железной дороге; другая, небольшая, уходила в поле. На самом перекрестке возле школы стоял высокий крест. Он всегда привлекал к себе внимание учителя и производил на него сильное впечатление. Этот высокий понурый крест и эта заброшенная среди полесских трущоб школа стояли, словно сироты, и, казалось, тянулись друг к другу, словно у них была одна доля. Лобанович вышел на просторную улицу. С правой стороны к улице примыкал частокол двора подловчего. В уголке двора, возле самой улицы, чернел сруб колодца. Сделав несколько шагов, Лобанович увидел хорошо знакомую фигуру Ядвиси. С ведерком в руке она быстро шла к колодцу. Внезапный трепет пробежал по жилам учителя, а его сердце взволнованно забилось. Как похорошела она за эти три недели! И как сильно тянуло его к ней! Но он старался быть спокойным и не показать ей того, что чувствовал в эту минуту.
Радость, искренняя радость вспыхнула на лице Ядвиси; эта радость светилась в ее темных глазах, скользила приветливой улыбкой на ее губках, таких милых, таких дорогих. Черт бы вас побрал, девчата! Баламутите вы нашего брата - и только!
Но Лобанович совладал с собою. Даже и тени радости не выказал он при виде девушки, хотя, поравнявшись с нею, - а Ядвися стояла и ждала его, - он довольно приветливо сказал:
- День добрый!
Ядвися сердечно, ласково поздоровалась с ним.
- Ну, как же вам гостилось? - спросил Лобанович, но спросил так, как спрашивают, когда говорят только из вежливости, лишь бы сказать что-нибудь, без всякого чувства и интереса к тому, о чем спрашивал.
- Ох, как было весело! - ответила Ядвися. Она хотела еще что-то сказать, но сдержалась, - А как вы здесь жили?
- Жил очень хорошо: читал, писал, учил, сам учился, ходил гулять и чувствовал себя как нельзя лучше.
- А куда же вы собрались?
- Надумал в волость наведаться.
- И ничего вам здесь не жалко оставлять? - спросила Ядвися, и глаза ее заискрились лукавой улыбкой. Смысл этого вопроса был ясен для них обоих.
Лобанович на мгновение опустил глаза, потом глянул на Ядвисю.
- Вас мне жалко оставлять, - ответил он не то серьезно, не то насмешливо, понимай как хочешь.
Ему теперь совсем не хотелось идти в Хатовичи, но возвращаться домой уже было неудобно.
- Ну, бывайте здоровы! - поклонился он и пошел.
- А вы скоро думаете вернуться? - спросила Ядвися.
- И сам хорошо не знаю. Увижу там, - ответил Лобанович, уже отойдя на несколько шагов.
Он еще раз поклонился и зашагал так быстро, будто хотел показать, что ему некогда разговаривать с нею.
Во время разговора с Ядвисей Лобанович чувствовал, что совершает насилие над собой, говорит совсем не то, что думает и чувствует в действительности.
"Зачем я, как вор, таюсь от нее и от людей? - думал, идя улицей, учитель. - Почему не сказать ей, что я так искрение и так сильно полюбил ее? И правда: зачем я так виляю, зачем заметаю свои следы, сбиваю ее с толку? К чему эта ложь? Неужели так поступают и другие? Просто нет у меня смелости. Я боюсь почувствовать себя оскорбленным, если ее сердце не откликнется на зов моего сердца... А все же любовь - это какая-то болезнь, боль и страдание. Она захватывает всего, не дает покоя, порождает какие-то неясные порывы и великую печаль".
В лесу царили тишина и покой. Это спокойствие постепенно передавалось и путнику. Он смотрел на знакомые, засыпанные снегом гати и болота и все думал о Ядвисе. Образ ее, словно живой, стоял в его глазах.
Панна Ядвися заметила, что учитель за время разлуки осунулся и похудел. В его глазах она прочитала новые для нее мысли и затаенную печаль. И сама она задумалась, и тень печали легла на ее молодое и свежев лицо.
Об Андрее так много думала она все эти дни, к нему так сильно рвалась душой...
XXVI
- А-а! Вот и вы! Милости просим! - встретил отец Кирилл Лобановича.
Отец Кирилл, как заметил учитель, осунулся, побледнел, только глаза его стали еще более живыми, беспокойными.
- Что же это вы, наставничек, так зарылись в вашей глуши? - спрашивала его веселая румяная матушка. - Ну, как же вам живется?
- Спасибо, матушка, живу полегоньку да потихоньку.
- Ну, рассказывайте: в кого вы там влюбились?
- Почему вы думаете, что влюбился?
- Ну, разве может быть, чтобы молодой парень не был влюблен!.. Ой, вы все хитрите! - погрозила матушка пальцем. - Там где-то, в Тельшине, нашли вы себе милую... Не говорите ничего: по глазам вижу.
- Правда, матушка, вы не ошиблись.
- Ну, что я говорила! - подхватила матушка. - Кто же ваша милая, скажите?
- Старостиха Алена, - проговорил Лобанович.
Отец Кирилл и сама матушка громко засмеялись.
- А я думаю: не дочь ли это пана подловчего?.. Что же вы глаза опустили?
- Ну, матушка, если буду жениться, непременно вас за сваху возьму, сказал Лобанович.
- Возьмите, возьмите! Такую сосватаю вам женку - всю жизнь благодарить будете. Вы не знакомы с дочерью землемера?
- С панной Людмилой? Нет, не знаком.
- Она сейчас здесь, у писаря. Вечером у писаря блины будут, вот вы и подкатитесь к ней. Она девушка симпатичная. Хоть нашему учителю ножку подставьте.
- Э, матушка! У панны Людмилы столько кавалеров, что у меня и смелости не хватит ухаживать за нею.
- Эх, наставничек, ничего вы не понимаете! Она так интересуется вами, что будет очень рада, если обратите на нее внимание.
- Что ж, дай боже нашему гороху в панский горшок попасть, - улыбнулся Лобанович.
- Вас крестьяне хвалят, - сказал отец Кирилл, - вы сумели занять надлежащее положение.
- А за что им хвалить или хаять меня? - спросил Лобанович. - У них свое дело, у меня свое. Наши интересы не сталкиваются, и нам не за что даже поссориться, поругаться.
- Вы скромный человек, и это делает вам честь, - ответил отец Кирилл. Нет, надо сказать правду: Тельшину везет на хороших учителей. Только глушь там, как и вообще все это Полесье.
- Жениться надо, - сказала матушка, - тогда и глушь не такая страшная будет.
- Что жениться! - махнул рукой отец Кирилл. - Жениться каждый сумеет, но что толку из этой женитьбы?
Молодая служанка отца Кирилла, краснощекая полешучка, принесла самовар. Сели пить чай. Матушка все время говорила, сообщала деревенские новости и сплетни, до которых она была большая охотница. Между прочим она начала рассказывать о борьбе за панну Людмилу, разгоревшейся между Соханюком и Дубейкой. Но рассказ не был доведен до конца - в комнату вошел сам Соханюк.
На этот раз Соханюк был необычайно расфранчен, чисто выбрит; манишка, галстук, манжеты - все на нем сияло и сверкало.
