Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина
Степан Кузьмич подвинул кресло поближе к овальному столу, покрытому бархатной синей скатертью с бахромой, на скатерть постелил клеёнку, на клеёнку большую белую льняную скатерть, положил старинные серебряные столовые приборы на двоих.
– Я потом, на кухне, мне так сподручнее, – сказал он, улыбаясь. – А ты покушай с Мусенькой. У нас гороховый суп-пюре на курином бульоне, как Мусенька любит, только курочка мороженая была и чем-то пахла. А на второе куриное суфле с варёной картошечкой с топлёным маслом с рынка. Нам Анжелочка приносит. Всему меня моя Мусенька научила, умница. На третье компот из сухофруктов, а потом подам чай.
Люба от обеда отказалась, сказав, что пообедала дома. Степан Кузьмич повязал тёте Муре вдвое сложенную простынку, закрыв до подбородка шею, грудь и плечи, а на колени положил клеёнчатый фартук. Тётя Мура попыталась есть сама, но суп из ложки проливала – у неё дрожала рука. Кольца еле держались на исхудавших пальцах. Степан Кузьмич сел рядом и стал кормить её с ложки, как ребёнка. Тётя Мура перхала, кашляла, глотала пищу с трудом, но ела жадно. Допила компот. Степан убрал тарелки на кухню и принёс на подносе всё к чаю. Люба выпила чашку чая с мармеладиной. Тётя Мура пила чай с блюдечка, которое ей подносил Степан Кузьмич. Он всё время улыбался. Отодвинув стол и приведя всё в прежний вид, он помог тёте Муре поудобнее устроиться в кресле и освободил её от простынки и фартука. Старушка притомилась и некоторое время молчала. Откашлявшись, заговорила:
– Ангина проклятая привязалась. Полгода не отпускает. Лечат врачи, ходят. Никакого толку от них. Как твоя мамаша? Сколько ей теперь годков? В театре служит? Хорошенькая была, а дура, прости господи! Характер скверный, вылитая наша мать с сестрицами, хоть и не принято плохо говорить о покойниках. Яблочко от яблони, с чем зарожено, с тем и заморожено, как в старину говорили. Отец помер, знаю, некролог в газете читала. Умный был человек, большие деньги зарабатывал. Всё, бывало, над машинкой горбится, глаза портит, думает. Очков штук пять у него было, а то и больше. А та, как ни спросишь, в театре. Перед большим спектаклем или как роль учит – все в доме на цыпочках ходят. Не пикнут. Сара Бернар! Домой придёт, всех поразгонит, всем нагоняй устроит. Вожжа под хвост попадёт – разбушуется так, что святых выноси. Домработнице и бабке твоей, и даже деду от неё доставалось. То ей не так, это ей не эдак! Как что – так в крик. И папаше твоему попадало под горячую руку. Чтоб не вмешивался, не защищал. Сонька с ней не связывалась, Сонька мамку твою боялась. Воительница, командир! А Сонька – тихоня, но тоже – в тихом омуте… Всё книжечки читала, ума набиралась. Своего ума не было… Что, что? Не поняла. Не перечь мне, я лучше знаю. А как у Лизаветы выходной – разляжется у твоего отца в кабинете на диване и тоже вроде Соньки книжки читает. Я тоже читала. «Блеск и нищета куртизанок», «Манон Леско», этого, как его, забыла, и Мопассана. И ещё «Кукла» этого, забыла фамилию, поляка. Мне вполне хватило, да ещё как. Мои университеты. У Малинникова на вилле шикарная библиотека была, всё сожгли потом, печку топили в тяжёлое время, да… Это я о чём?.. А ты вечно заброшена, особенно когда дед с бабкой переехали… Росла как сорная трава, во дворе. Я тебя жалела, ох жалела… У меня дочка была, глухенькая родилась, хворала… От мужа-старика…
Тётя Мура поднесла к глазам кружевной платочек, который достала из рукава. Люба молчала. Она догадалась, что старушка плохо слышит и поэтому предпочитает вести беседу сама. Она говорила скрипучим, надтреснутым голосом, с усилием выговаривая слова, с остановками, чтобы перевести дух. Помолчав, она продолжила допрос:
– Ты замужем? Развелась? Дети есть? Дочка? И этой жизнь сломает! Говори громче! Живёшь с мамашей? Покровитель есть? Кто? Жених? Не жених? Не пойму кто. Содержит? Как зачем?! Как это зачем?! Ну и нравы теперь!.. Друг, говоришь? Так, так.
Тётя Мура откинулась в кресле и теперь рассматривала Любу недобрыми колючими глазами, как будто видела её первый раз в жизни, и эта новая знакомая производила на неё крайне неблагоприятное впечатление. Откашлявшись, заговорила снова:
– Муж ушёл из-за мамаши, не спорь! Не перебивай старших. Я этого не люблю! Зудела, во всё вмешивалась да всё с цитатами из спектаклей. Про благородство, бескорыстие, милосердие, а сама соврёт – недорого возьмёт. Катька твоя распущенна, никого в грош не ставит, а её бы ремнём как следует, да уж Лизке сил не хватает. Ты интеллигентка, ах, ах, как же можно. А тебя она могла, как сейчас помню… Катька над бабкой смеётся, мальчиков в дом водит, они все теперь такие… А ты под каблуком… Нет? Не сердись. Я так, любя. Катька наломает дров, но возьмёт от жизни всё, будет счастливее тебя. Такое поколение… А ты? Работаешь как вол… Что? Не как вол? Как все? Так-так… Любимая работа, ишь ты. Получаешь сто рублей. Целое состояние, хе-хе. Хахаль помогает? Деньги на жизнь даёт? Ты что, не знаешь – если мужчина спит с женщиной, он обязан… Не обязан? Равны?! Я так и знала… Задурили тебе голову… Опять любимая работа! И больше никаких радостей?.. Что? Книги?! Кто? Друзья? Да на кой пёс они, друзья?! Расходы, да болтовня, да грязи в дом натащат. К Степану тут повадились «друзья». Отвадила. Народ завистливый, донесут, что не по средствам живём. Откуда, мол, у вас такая красота… Сейчас не то время… И тебе совет…
Тётя Мура захрипела, задохнулась – видимо, не привыкла много говорить. Её тельце сотрясал кашель, по лицу бежали слёзы, оставляя тёмные борозды на напудренных щеках. Она стала похожа на клоуна в маске плаксы. Старушка судорожно вцепилась в ручки кресла, лицо исказила страдальческая гримаса. Люба вскочила, чтобы позвать Степана Кузьмича, но
