Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина
Пройдя бульваром, Люба нашла дом и поднялась на второй этаж. Волнуясь, позвонила. Дверь открыл головастый кряжистый старик, в котором она не без труда узнала Степана Кузьмича. Он ласково улыбался, из-под разросшихся седых бровей приветливо светились глаза-угольки. Степан Кузьмич разохался, они поцеловались, он помог ей снять пальто. Прихожая обычная, тесноватая. Под вешалкой рядом с низким ящиком для обуви прислонена железная кровать-раскладушка и свёрнутый тонкий матрац. По другую сторону – старинный красного дерева подзеркальник с зеркалом до потолка. Поместиться тут мог только один человек. Прошли в кухню. Кухня была светлая, обставлена, как бы сейчас сказали, в стиле кантри. Кухонные полки, шкафчики, стол, покрытый цветастой клеёнкой, лавка вдоль стены и табуретки были деревянные, сработанные хорошим мастером и покрашенные в голубой цвет. Наверху, на полках, выстроились в ряд глиняные крынки и горшки с крышками. Ниже кастрюли, сковороды и прочая кухонная утварь. У мойки слева от двери стоял холодильник, а под окном, упираясь в стену, поместился большой старинный деревянный сундук с коваными ручками и огромным замком, крытый деревенским домотканым ковриком с узорами. На нём в углу у стены огромная подушка в вышитой ромашками наволочке и стопка газет. На окне ситцевые занавески с петухами, вышитыми крестиком. На подоконнике две герани в горшках и самовар. Другой большой самовар стоял на холодильнике, под самоваром красовалась вышитая васильками льняная салфетка. У мойки на крючке висел рушник с кружевной узорной оторочкой. На другом крючке клеёнчатый фартук. Газовая плита такая же, как на Любиной кухне, белая, из Польши. Такие плиты лет пять назад продавали пенсионерам по талонам. На плите зелёный эмалированный чайник и две небольшие кастрюльки. Всё было чисто, сверкало. На столе кастрюлька на деревянной подставке под яркой тряпичной матрёшкой-грелкой; на большом серебряном подносе заварной чайник, сахарница и чашки с блюдцами из чайного сервиза советских времён с крупными цветами, ложечки, вазочка с вареньем, другая с печеньем, розетки – всё приготовленное для чая. Большой металлический блестящий будильник. Над столом лампочка под шёлковым оранжевым абажуром с бахромой. На стене в круглой деревянной рамочке изумительной красоты букет цветов, вышитый разноцветными шёлковыми нитками гладью по светлому шёлку. Тут было по-деревенски уютно, опрятно и пёстро, ярко, как на ярмарке. Форточка была приоткрыта, за окном шелестела осенняя листва. Профессиональная способность моментально «глотать» страницу текста сработала и тут: она быстро охватила взглядом интерьер кухни. Люба вынула покупки из авоськи. К заказанной курочке и прочему она привезла мармеладные конфеты, которые тётя Мура предпочитала шоколадным (шоколадными закормил её Малинников, говорила Елизавета Ивановна), и овсяное печенье. Степан Кузьмич разохался, поблагодарил. Курочку не стал убирать в холодильник, сказал, что тотчас же поставит варить. Мир Степана Кузьмича, заключила про себя Люба. Тётя Мура кухню никогда не любила.
– Я тут всю мебель смастерил сам, а вышивала всё это Мурочка. Каждый год мне дарила на день рождения что-нибудь ею вышитое, моя бедненькая, – улыбаясь, подтвердил Любину догадку Степан Кузьмич. – На сундуке я днём отдыхаю, пока Мурочка спит, читаю газеты, там внизу ватное одеяло подстелено. И поспать можно, если под ноги табуретку подставить. Ночью я на раскладушке, она беспокойно спит. Мало ли чего.
Да, повезло тёте Муре – почти полвека прожить в счастливом браке и в глубокой старости остаться обожаемой женой для супруга, думала Люба, с волнением готовясь встретиться с тётей Мурой, Мурочкой, в детстве лучшей её подружкой.
Он показал Любе, где ванная, совмещённая с туалетом. Люба вымыла руки. После чего, раздвинув тяжёлые плюшевые портьеры, Степан Кузьмич провёл её в полутёмную комнату. Здесь воздух был тяжёлый, затхлый, с примесью резкого запаха дешёвого цветочного одеколона. С непривычки после яркого дневного света Люба натыкалась на тесно стоявшую в комнате мебель. Направляемая Степаном Кузьмичом, она подошла к глубокому мягкому креслу, в котором, утопая в подушках, сидела маленькая старушка с неестественно белым лицом и в кружевном чепце. Из-под пледа высовывались сухонькие скрюченные кисти рук тёмно-коричневого цвета, похожие на лапки птицы, и края кружевных манжет. Она пошевелила пальцами в знак приветствия. Сверкнули кольца.
– Здравствуй, милая. Вот ты какая стала. Слава богу, на мать непохожа, больше на отца, я его уважала, – проскрипела тётя Мура и, с неожиданной силой сухонькой ручкой притянув Любу к себе, чмокнула её в щёку.
Степан Кузьмич усадил Любу на стул напротив кресла. Старики молча её разглядывали, и все трое улыбались, перебирая в памяти дорогие для каждого из них воспоминания. Запавшие глазки тёти Муры, когда-то зеленовато-карие, стали мутно-жёлтыми и почти спрятались под морщинами. Но смотрели внимательно, с живым интересом.
– Стёпушка, пойди разберись с покупками и займись обедом. И не забудь приготовить деньги! Погоди, зажги люстру!
Голос хриплый, но властный, как у женщин из Любиной родни. Степан Кузьмич зашаркал к двери, оглядываясь на Любу и улыбаясь. В комнате стало светлее. Большая старинная многоярусная люстра с хрустальными висюльками и бусами свисала с низкого потолка и казалась неуместной красотой в тесной однокомнатной квартире типовой пятиэтажки. Человек среднего роста должен был бы нагнуться, проходя под ней. Не все лампочки-миньоны горели, но уже можно было, привыкнув к тусклому освещению, рассмотреть убранство комнаты.
– Всё из Мурочкиной усадьбы, от её предков, глянь, какая красота. Люстру я давно переделал под электричество. Окно мы занавешиваем от любопытных глаз. Мало ли чего. Мальчишки, бисово отродье, с сарая в окно заглядывают. Сейчас ворья развелось…
Тётя Мура махнула рукой, жестом повелевая супругу удалиться в кухню. Потом ласково попросила Любу помочь ей откинуть плед и снять с неё чепец. Ей хотелось предстать перед Любой в наиболее привлекательном – насколько это было возможно – виде. Было понятно, что она тщательно готовилась к этой встрече. Одета она была старомодно, но со щегольством. На ней было розовое вязаное из тонкой шерсти платье с ажурным воротничком и манжетами и такой же ажурной шалью, на ногах новые белые валеночки, на детскую ножку. Она напудрилась и чуть-чуть нарумянилась, судя по розовым точкам почти у висков. Она даже подкрасила ввалившийся рот, вернее, нарисовала помадой две полоски, обозначавшие тонкие губы. В высохших отвисших мочках ушей сверкнули бриллиантовые старинные серьги. На голове аккуратно уложенные кудельки редких седых волос были заправлены в сеточку по послевоенной моде сороковых годов. И даже духи, которыми она надушилась, напомнили Любе те годы. Всё как будто
