Сердце - Малин Кивеля
Но я хочу сесть в транспорт, отдаться ему. От выхлопных газов слезятся глаза. Вот нога, вот ботинок, под ним гравий. Тут и там островки снега, между ними лед. Зеленого сигнала светофора приходится ждать долго. Машины всегда в первую очередь. К перекрестку подходят люди и один за другим нажимают на кнопку переключения сигнала. Большинству из них не хватает терпения и, посмотрев по сторонам, они идут на красный. Никто не попадает под колеса. Взяв кофе в киоске на углу, я встаю на остановке: мои крепкие ноги – как мощные сваи, вбитые в снег. Это шоссе идет вдоль берега залива к центру города, мимо больницы. Можно сесть на любой автобус. Четыре остановки.
Всё так и лежит в карманах. Застиранная ткань – больничная пижамка, которая почему-то была на нем в день выписки, под слоями домашней одежды. С тех пор ее не стирали. Я делаю вид, что кашляю в рукав, а на самом деле принюхиваюсь к ней. Пахнет ли новорожденным, пахнет ли недугом?
И все сразу на мгновение оборачиваются – кто косится, кто смотрит прямо. Полсекунды на сканирование – и вот меня приняли в круг граждан, стоящих на остановке. Я не разминаю суставы, чтобы показать, какая я молодец, не поворачиваю голову из стороны в сторону, чтобы снять напряжение в мышцах шеи. Стою, опустив уголки рта, и даже не пытаюсь хотя бы немного растянуть их в улыбке. Но, несмотря на затекшие суставы, мешковатую зимнюю куртку и слезящиеся от света глаза, я, очевидно, произвожу приличное впечатление.
Проездной давно просрочен. Заплатив наличными, я сажусь прямо за водителем, на место, предназначенное для пассажиров с собаками-поводырями. Обычно оно свободно: наверное, все оставляют его незрячим. Водитель всю дорогу говорит по телефону, тон у него сердитый – или просто энергичный. Все остальные молчат. Из громкоговорителей раздается музыка, которую я слышала много раз в жизни, не зная названия. И никогда не узнаю, потому что запомнила звучание, еще не понимая по-английски, и теперь не могу различить настоящие слова. Хорошо бы всё же выяснить, как она называется, но как только тает последняя нота, я не могу вспомнить мелодию. Всё как ветром сдувает – и музыку, и текст. Baby? Heart? Stay?
И вот опять ноги: я их не чую, как будто мы не связаны, как будто ступни не касаются пола автобуса, не достают, хоть и очевидно, что ноги у меня нормальной длины. Или я просто не знаю, как их расслабить и что вообще с ними делать. Однако, опустив взгляд, вижу: ноги на месте.
Сильные мускулы быстро восстанавливаются после любых испытаний – это мне кто-то когда-то сказал или я где-то прочла, в каком-то исследовании. Такие мышцы могут вытянуть на себе целого человека – и будут держаться дольше, чем можно вообразить. Может быть, даже дольше, чем проживет всё остальное, что является человеком. Как лечебный корсет? Как физиотерапевтическое повествование? Всё, разумеется, так и должно быть: сильные мышцы выносливее слабых мышц, сильные мускулы могут стать еще сильнее, могут крепнуть до бесконечности, пока в один прекрасный день всё не перевернется с ног на голову.
Рыхлая ткань больничной пижамки. Наверное, никто ее не хватился – там вряд ли вообще заметили, что она пропала. Я могла бы выбросить пижамку прямо здесь – в мусорную корзину в салоне автобуса. Потом сесть на другой автобус, вернуться домой, сварить кофе, перелить в термосы. Но прежде зайти в магазин за молоком. И за сливками для пожилых родственников, пьющих кофе по старинке. Перелить сливки в бабушкин сливочник, а молоко в бирюзовый молочник с птицей, купленный на барахолке в Берлине, – или наоборот. Выставить на стол торты и салат, выяснить, как называется произведение, которое собирается сыграть мой брат, отработать произношение и, может быть, если успею, помахать щеткой вокруг стола. Снять всю эту тяжелую одежду. Принять душ. Надеть серебряный браслет со звездой и новые сережки, которые свисают до самых плеч и искрятся.
За окном автобуса на потрескавшемся льду сидят рыбаки, вдалеке виднеются паруса зимних виндсерферов. Они будто летят – прочь, прочь, уменьшаясь до блестящих точек, исчезая из виду. Всю зиму говорили, что лед в окрестностях Хельсинки слишком тонок и хрупок из-за резких перепадов температуры. В Японии я прошла курс серфинга для начинающих. Вставала, скользила к берегу, падала. Инструктор почти не говорил по-английски и всё время добродушно посмеивался надо мной. Потому что я всё падала и падала, но с рвением продолжала тренировку? И всё тараторила, да без толку? Ему было около шестидесяти, он был гибким и быстрым. Днем занимался серфингом, по ночам зарабатывал на жизнь как портье в отеле. От смеха глаза-щелочки лучились светом. Клаус ждал меня на берегу. Позже он сказал, что так и не увидел, как я скольжу по воде. В погоне за лучшей волной мы отправились к следующей бухте.
Настоящие серферы сидели на своих досках вдали от берега и ждали. Идеальной волны? Пару раз, когда накатывал неотразимый, манящий вал, мой инструктор, не сдержавшись, бросался туда, чтобы поймать, – и тут же возвращался ко мне и моим тщетным попыткам удержаться на поверхности мелких прибрежных вод. Среди серферов встречались и женщины, одна из них носила серферскую шапочку из водоотталкивающей ткани с небольшими полями. Она была ловчее всех и будто скользила над волнами с неизменным выражением лица. Woman surfer, сказал инструктор, very good.
Те, на берегу.
У них в ресницах еще
калифорнийское солнце,
как круглые персональные радуги.
Никогда не пылит
этот застывший, сияющий
берег: полярный круг совсем рядом.
Солнце встает в 09:21.
Завтрак: пара почерневших
бананов. Серферский «ван»
припаркован в белом песке
под соснами.
Выкрашен бирюзовой краской,
весь в цветах и наклейках:
LOVE, FAITH,
LOST,
PEACE,
PIPES,
MERCY,
KATALYST,
DREAM.
Скоро будешь?! Это Клаус пишет. В салоне автобуса сигнал телефона раздается оглушительно громко. Они тоже едут, Клаус и братья, в другом автобусе или трамвае. Я вижу, как он на огромной скорости несется домой: серебристая запечатанная транспортная капсула, забрызганная грязью. Коляска зажата между другими, в набитой до отказа средней части
