Гробница для Бориса Давидовича - Данило Киш
В тот вечер после очной ставки Новский вновь пытается совершить самоубийство и так спасти часть легенды. Однако недреманое око и собачий слух надзирателей улавливают какие-то подозрительные звуки, наверное, по вздоху облегчения, доносящегося из камеры умирающего: с разорванными венами Новского отводят в больничную камеру, где он упорно срывает повязки, и где его приходится кормить насильно, через зонд. (И это следующий шаг к окончательной ликвидации Новского).
Федюкин пасует перед таким упрямством и назначает Новского (на основании прежнего обвинительного заключения) руководителем группы заговорщиков. На очных ставках, по отдельности с каждым членом будущей ячейки саботажников, формируемой под руководством Федюкина, Новский, глядя в пустоту мертвыми, астигматичными глазами, узнает в каких-то напуганных и незнакомых людях тех, с кем он «ковал дерзкие планы взорвать жизненно важные для оборонной промышленности предприятия». При этом добавляет известные детали из выученного наизусть текста сценария. Федюкин, который, наконец, обнаруживает в Новском полезного и умелого сотрудника, предоставляет его собственному интеллекту необходимость загладить кое-какие противоречия и нестыковки, появляющиеся в сложной фабуле обвинения. (При этом Новский использует свой многолетний опыт, приобретенный на царской каторге и в борьбе с предусмотрительными полицейскими чинами).
Мирное течение этого сотрудничества оказывается под вопросом только один-единственный раз, на очной ставке Новского с неким Рабиновичем. И.И. Рабинович был для Новского своего рода духовным ментором, в давние павлоградские дни человек, который, будучи инженером и специалистом, обнаружил у Новского талант и посвятил его в тайны изготовления взрывчатки. В отрывочных, но от того не менее блестящих заметках Новского, роль Исаака Рабиновича была многогранной: он не только давал советы и снабжал специальной (технической) литературой, но и неоднократно спасал его своим вмешательством и своим авторитетом, а также высокими денежными залогами, которые он вносил за молодого Новского (Адский эффект некоторых взрывов, которые сотрясали Петроград около 1910 года, вызвал, похоже, у старого Рабиновича обоснованные подозрения, и на некоторое время отдалил его от слишком талантливого ученика). За многие оказанные ему услуги, и из искреннего уважения Новскому удалось отплатить добром во время гражданской войны: он отбил его у ревностных чекистов, которые видели в Рабиновиче потенциального убийцу и питали глубокое недоверие к его знанию тайн взрывчатки. Но, кажется, что связь Новского и Рабиновича была, прежде всего, аффективной природы: старая история об идеализированном отце и об открытии своих тайных мечтаний в личности какого-нибудь молодого человека, в котором мы обнаруживаем свои собственные черты. Новский отказывается подписать ту часть обвинительного заключения, которая касается Рабиновича. (Однако присутствие Рабиновича в обвинении было чрезвычайно важно для следствия, с учетом его профиля: происхождение, национальность, среда). Тогда Федюкин прибегает к последнему средству: достает из ящика стола папку с признанием Паресяна и Тительгейма, папку, которая тем временем приросла новыми деталями и признаниями еще троих участников того, что называлось крупным хищением государственных средств: все трое называют Новского вдохновителем и сообщают подробности о его характере, где его революционный порыв сводится к беззастенчивой страсти к деньгам и обогащению, а его легендарную аскезу изображают как комическую маску и лицемерие; некоторые свидетельства касаются ранних петроградских и парижских времен Новского, с прозрачными намеками на великосветскую жизнь молодого революционера, который свои знаменитые шляпы и красные жилеты покупал, несомненно, на деньги, полученные из богатых фондов Охранки.
Новский понимает, что выбора нет. В обмен на услугу Федюкина он подписывает показания, что профессор Рабинович сотрудничал с ним в изготовлении взрывчатки; подробности о видах шрапнели и детонаторах, о взрывной мощности пороха, динамита, керосина и тринитротолуола, о способе и месте изготовления адских машин и их разрушительной мощности в определенных условиях Новский сам диктует для протокола; в обмен на это Федюкин сжигает в большой железной печи, стоящей в кабинете, на глазах у Новского, компрометирующее дело (теперь уже не нужное) о группе расхитителей и спекулянтов.
Суд над ячейкой саботажников, состоящей из двадцати человек, состоялся за закрытыми дверями в середине апреля. По свидетельству известного Снасерева, Новский, несмотря на то, что время от времени отсутствовал духом, говорил со страстью, которую свидетель приписывал высокой температуре: «… это была его лучшая политическая речь, которую я слышал», добавляет он не без злобы (явно делая намек на ложные слухи, судя по которым Новский был плохим оратором: первый, слишком ранний признак, ведущий к разрушению мифа по имени Новский). Еще один выживший участник этого процесса (Каурин) признает, что, несмотря на ужасные пытки, которым его подвергали в течение долгих месяцев следствия, он нисколько не утратил своего остроумия, «которое нас всех закопало». «Когда-то это был ловкий человек, с подвижными и живыми глазами, а теперь он приволакивал ноги, щеки его ввалились, глазницы углубились, и иногда он выглядел совершенно отсутствующим; он был похож на призрак, но не собственный. По крайней мере, до тех пор, пока не начинал говорить; тогда он опять становился дьяволом, а не человеком». Следует, однако, признать, что роль Новского в этом процессе во многом предопределили трейд-юнионы и эмигрантская пресса утверждениями о том, что за фигурантами этого процесса скрываются провокаторы, не имеющие ничего общего с революционерами; Новский же убийственную мощь своего ораторского искусства направил именно туда, пытаясь в приступе искреннего гнева опровергнуть те аргументы меньшевиков и трейд-юнионов, которые могли бы свести его биографию и его конец именно к тому, чего он больше всего опасался, и из-за чего все эти месяцы вел кровавую борьбу не на жизнь, а на смерть.
Государственный обвинитель В.Н. Криченко, мастер своего дела, потребовал для пятерых обвиняемых самого сурового наказания, но, к всеобщему изумлению, как говорит Каурин, в своем заключительном слове не стал «поливать Новского грязью». (Я склонен ему поверить, что роль Новского в этом процессе была оплачена такой ценой). Известным образом он признал в нем крупную личность, сохранившую до конца свою цельность, несмотря ни на что (что доказывает его искреннее сотрудничество со следствием), и даже назвал его «старым революционером», подчеркнув, что Новский всегда был фанатиком своих идей и убеждений, которые в недобрый час поставил на службу контрреволюции и международному заговору буржуазии; Криченко пытался найти научное объяснение этому нравственному отклонению и обнаружил его в мелкобуржуазном происхождении обвиняемого, а
