Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман
— Фиц, когда детектив пытается раскрыть преступление, выяснить причины акта мести, для него нет априори невиновных. Если у Дарвина были средства, мотивация, возможность, он тоже попадает под подозрение, как бы мы ни любили его труды!
— Ладно, ладно! Но обрати внимание, что Дарвин не может быть моим предком, иначе родители все уши бы прожужжали об этом.
— Кто знает, чем занимался Дарвин во время своих путешествий на «Бигле», с какой чилийской девицей переспал, какая юная американка, посетившая Вальпараисо или Баия-Бланка, соблазнила его и не могут ли его хромосомы еще пульсировать у какого-то далекого американского ребенка, празднующего свое четырнадцатилетие, ведь даже самые приспособленные виды не выживают, воздерживаясь от полового акта, Фиц. Изучи заодно личность Роберта Фицроя, капитана «Бигля». В конце концов, он намного хуже Дарвина. Во время предыдущей экспедиции на Огненную Землю он силком увез в Англию четырех пленников и даже поменял их имена. Если бы это были твои родственники, ты не обрушил бы свой гнев на паренька по имени Фицрой? Почему, кстати, родители так тебя назвали? Может, в честь этого человека?
— Моей маме приглянулось это имя, как только она наткнулась на него в каком-то романе о жизни Генриха Восьмого. Его незаконнорожденный сын Генри Фицрой, герцог Сомерсетский и какой-то там еще, унаследовал бы трон, если бы не умер от чахотки. Мама всегда считала, что болезнь лишила этого молодого человека возможности проявить себя, но ее сына ждет совсем иная судьба. Может, поэтому она свихнулась, когда я заболел. Но мой посетитель не может быть настолько безмозглым, чтобы разрушить чью-то жизнь, потому что имя человека совпадает с фамилией капитана «Бигля». Он слишком близко меня знает.
— На самом деле ты даже смутно не понимаешь, что движет твоим посетителем, правда? — твердо сказала Камилла. — Роберт Фицрой остается в списке.
Я с неохотой согласился. При таких раскладах под подозрение попадала большая часть человечества. Я вообразил возможность бесчисленных непонятных связей, прошлых и настоящих, между моей жизнью и жизнью неизвестного дикаря, плененного в Патагонии. И все же, как только Кэм уехала в Париж, я с радостью взялся за работу, поскольку это был способ избежать унылых часов наедине с моим посетителем теперь, когда мы снова остались вдвоем.
Я шептал, что ищу того, кто причинил ему тяжкий вред, его убийцу или, может быть, просто свидетеля преступления. Да, я опять начал говорить с ним после того, как Камилла пересекла океан, как он когда-то сто лет назад. «Направь меня, — просил я, — дай мне хоть на мгновение взглянуть твоими глазами, ведь ты же видел, кто тебя мучил. Или, может, мне стоит сконцентрироваться на том, чтобы взглянуть на тебя извне, взглядом человека, который силой увез тебя с твоего острова, оторвал от степи, от твоего вигвама, ведь образ, чуждый твоей культуре, наверняка ближе мне. С чего начать, кто продал тебя за несколько пенни, кто отвел взгляд, кого бы ты не простил?»
Мне, конечно же, не нужно было объяснять, что у меня имелись сомнения, появятся ли какие-то реальные доказательства, когда я отправлю список основных подозреваемых старшим членам обеих ветвей нашей семьи, и возникнут ли у них какие-то ассоциации. Чужак посматривал через мое плечо, знал о моих сомнениях, пока я пролистывал сотни книг и статей, которые уже частично переварил и к которым вернулся сейчас… из мести — да, думаю, это верное слово.
Во-первых, я исписывал страницу за страницей, перечисляя всех вероятных преступников и их самые гнусные деяния или высказывания. Но кто мог утверждать, что люди, упомянутые в книгах, избраны историей? Кто те трое военных на фотографии, повернувшиеся спиной к камере и Джулиусу Попперу, присевшие и целившиеся в невидимых жертв? Один источник предположил, что это обедневшие хорваты, которые, спасаясь от вербовки в армию Австро-Венгерской империи, отправились за многообещающими перспективами на край Южной Америки. Бандиты, заклеймил их другой ученый. Сброд, соглашалось большинство авторов. Патагонию наводнили европейцы, истребители китов, первооткрыватели островков и переходов, переносчики оспы, хулители аборигенов, золотоискатели и овцеводы. Как понять, не затаил ли мой призрак злобу на одного из них?
Я написал о своих опасениях Камилле, которая ответила: «Сосредоточься на самых известных». Ее сообщение появилось на экране моего компьютера сразу после того, как она набрала его на другом берегу океана, словно бы расстояния между нами не существовало, но это заставило меня, как ни парадоксально, острее чувствовать, насколько она далеко. Как могло случиться, что слова перемещаются мгновенно, а ее физическое тело — нет?
— Мы ведь знаем их имена не просто так: либо они совершали ужасные преступления, или, как Гусинде, творили добро. Человек, которого мы ищем, рано или поздно попадет в наш список.
Две недели спустя я доложил, что задача полностью выполнена. Без помощи моего посетителя, хотя я продолжал умолять его принять участие. Теперь, когда список полон, я снова заговорил с ним: «Не упустил ли я кого-то важного?» Но ответом на мой вопрос, как обычно, было молчание.
Я уставился на сотни имен.
Нельзя было просто взять и отправить список родственникам, которым я не писал много лет. Обвиняемых нужно было ранжировать по виновности, чтобы перечень сократился до наиболее страшных преступников.
В качестве показателя я избрал насилие и начал с тех, кто нанес телесные увечья посетителю или кому-то из его родных или членов его племени. Шесть злодеев, решил я. Для начала отправлю три имени, а затем еще три, и если мои многочисленные родственники в ответ выразят недоумение, я потихоньку поползу вниз списка. Но вскоре я сам же поставил под сомнение собственное решение, когда изучал естествоиспытателей и исследователей и обнаружил там встревожившее меня имя — Георг Форстер. В двадцать один год (как мне сейчас!) Георг, сын немецкого натуралиста, сопровождал отца в кругосветном путешествии капитана Кука в 1772–1775 годах. Этот Форстер называл патагонцев грязными, ленивыми, глупыми, неотесанными, тупыми, нападая на «всю совокупность их черт, являющих самую отвратительную картину несчастья и убожества, до которой можно довести человеческую природу», вдобавок он насмехался над ними за то, что они невосприимчивы к превосходству европейской цивилизации.
Хотелось взгреть этого педанта-хулителя, и волна ненависти, окатившая меня, казалось, приблизила меня к посетителю. Что, если этот самодовольный Георг один из моих предков? Вдруг его прапраправнук эмигрировал в Америку, где от фамилии отвалилась «р», и мы стали просто Фостерами? Разве можно отомстить лучше, чем насильственно навязать свои черты, которые Георг
