Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
— Не слышу.
Но, видно, звонков не любил: позвонят — уши выставит: слушает; этим Мандро не смутился нисколько.
— Я, будучи близко знаком с вашим сыном… И будучи…
— Нет, вы позвольте: а с кем же имею честь я?
Коротыш подбежал с подкарабкой; его промашной пиджачок, отлетая, сидел как-то косо; он руку свою протянул; и руке проиграла слепительность: номенклатура зубов (или лучше заметить: вставных челюстей).
— Эдуард Эдуардыч Мандро.
Эдуард Эдуардович, кстати, — отметил, что кончики пальцев пропачканы краской коричневой; видно, известный профессор недавно окрасился.
— Милости просим.
Подбросивши в воздух очинённый свой карандашик, поймал карандашик; косой, раскачною походкой пошел, топоташа, почти не сгибая колен — в кабинетик.
Пол, крытый мастикой, — в сплошном, черно-сером ковре, над которым заерзали моли; стол, полный сваляшиной и разваляшиной томиков; штора — в пылях: пауки, пыль и чих; чернолапое кресло — не прямо: в подкос; и другое, такое ж, бросаясь вперед, загромождало проход (видно, здесь претыкались).
Сплошной ерундак!
В нападавших коричневых сумерках чуть намечались коричнево-желтые томы коричнево-серого шкафа; на кожаном черном диване скомчилось кой-как одеяльце (по черному полю — кирпичные яблоки). Думалось:
«Эдакого обвернуть вокруг пальца — что стоит!» Мандро улыбнулся: вошел в кабинет молодецкою поступью он, расправляя свои молодецкие плечи: таким приворожником!
— Да, — ваш сынок…
Но при слове «сынок» знаменитый профессор скосился; и вдруг загорюнился крашеной рожей.
— Сынок ваш бывает у нас, — у Лизаши: дочурки.
Профессор ему показал на порожнее кресло; уселся с развалкою сам; осмотрелся: сваляшина и разваляшина многих томов вперемежку с бумагою; жуликоватая мышка скреблася.
— Я думаю, Митенька вам, в корне взять, — надоел… Вы чего ж не садитесь: садитесь же, батюшка!
Тут Эдуард Эдуардович к краюшку кресла присел, уронив свою руку на стол, крытый черной клеенкой.
— Помилуйте, — отвеселился глазами он, — сын такой милый мальчик!
О, — он приворожником выглядел!
Но у профессора вкось разлетелись глаза; и разлет этих глаз выражал — опасенье:
— Мой сын, — в корне взять: дело ясное…
— Что вы!
— Он… он… он…
— Помилуйте!
— Нет, дело ясное: сын…
И лупнул кулаком по столу:
— Помножайте его, — он подбрызнул слюной, — хоть какими угодно нолями, — останется ноликом.
Рявкнул со взмахом.
Мандро закурил и, висок преклонивши к согнутому пальцу, сидел в беззаботной, в завалистой позе; прогреб бакенбарду; разгиб белой кисти руки выявлял очевидно желанье: завлечь и разжечь.
— Наши дети знакомы давно: и поэтому счел я за честь нанести вам визит.
— Очень рад-с…
— …и свидетельствовать уваженье, которое вы возбуждаете всюду…
Мандро припалил бакенбарду; пригаром паленым припахивать стал он (невкусно припахивать)
— Хоть коммерсант я, — но верьте мне; знаю и я, что профессор Коробкин…
— Оставьте!
— …профессор Коробкин… — Да нет же-с!
— …профессор Коробкин есть гордость науки!
Профессор поставил свой нос пред собою и фыркнул, — пронюхал Мандро; виноват: бакенбарду Мандро.
— И при том деле есть: впрочем, так, — пустячок. Но профессор на все тартарыкнул рукою.
— Вы, кажется, — слухами полнится свет — очень трудитесь?
— Да-с: помаленьку.
— Весьма плодотворно?…
Профессор схватился за свалень бумаги.
— Открытие сделали?
— Что-с?
И рукой — за платком; его выхватил и, развернувши под носом на мягких ладонях, — глаза скосил в нос.
— То открытие, слышал я, — тут фон-Мандро прикурсивил ресницы, — значительно, очень-с; и, как говорят, оно в технике произведет пертурбацию; в жизни…
Профессор громчайше счихнул, все вниманье свое устремив на платок, загулявший по громкому носу.
— …в путях сообщенья… Платок закомчился и спрятался.
— Я невзначай разговоры имел с представителем крупной промышленной фирмы, который взволнован: весьма!
Но профессор награнивал пальцами дробь.
— Не имея возможности встретиться с вами, он мне поручил предложенье — сказать между нами — вам сделать…
Профессор молчал.
— И сказать между нами…
Мандро тут замялся сперва и потом сразу выюркнул оком:
— Они бы купили охотно… Откинувшись, вымедлил:
— …очень…
Профессор достал карандашик: чинил карандашик; сломал карандашик.
— Эх, чорт дери! Трах-тара-рах!
— Это вас бы устроило — смею я думать… — вновь выюркнул глазом Мандро и густейшее облачко дыма пустил, — извините меня, что я прямо так: сколько вы взяли б?
Очковые стекла взлетели на лоб; раздраженный профессор скосился и выдвинул ящик; он туго набит был: бумаг сбережень! Сваляшил рукою бумажки; достал из-под них три тетрадочки: тыкался носом в листки.
И с промашкой сказал:
— Что вы, батюшка, что вы?… Вот тут, — он рукой лупнул по тетрадочкам, — формулки кое-какие… И — только…
Он, явно лукавя, глазком набуравливал ящик: совсем не тетрадки.
Мандро привострился на ящик:
— Так: здесь!
И — разведывая оком.
Собрав свои брови, приблизил к профессору их, чтобы прижать его взглядом:
— Они предлагают вам очень почтенную сумму. Профессор, добряш, стал свирепым: глядел с задерихой;
— Они предлагают вам…
— Что?
— Триста тысяч.
Профессор замолнил очком: стал совсем неприятный звездач он.
— Четыреста.
— ?!?
И поглядел окровавленным взглядом, как Томочка-песик, покойник, — когда отбирали, бывало, у песика вонь; пес — рычит, угрожает оскаленной мордой, возясь над подушкой; но вонь — отдает; и покорно вздыхает; профессор же:
— Нет-с…
Не отдает: он — припрячет!
— Четыреста сорок.
Уж серо-сиренево-желтым настоем засохлых цветов встали мутные мраки.
— Пятьсот.
Но из глаз растаращенных ужас валил.
— Дело ясное, батюшка… Нет у меня никакого открытия.
— Как?
— Если б было, то я-с, сударь, — да-с — ре продал бы его…
— Почему же, профессор?
Мандро огорченно чеснул бакенбардой,
— Да так!
— Не согласны?
— И — все тут!!!
Взъерошился.
— Надоедать вам не стану, — прозубил Мандро. И в поспешном, и в нервном таком от стола отваленье сказалась досада…
— Быть может… Внушительно так поглядел:
— …вы — надумаете?
И на фоне исчерченных, темно-зеленых обой он сидел с отверделым лицом — кривогубый и кислый.
Ивану Иванычу тут показалось, что ясность прогоркла туманом сплошным, что былая отчетливость виделась — желклой и горклой; его представленья о быте и жизни слагалися — скажем мы здесь от себя — из каких-то претусклых, весьма неприятно окрашенных контуров, точно с грязцой — желто-серых, оранжевых, тусклого сурика; все покрывали какие-то иссиня-сизые, исчерна-синие кляксы; теперь — разрывались они: и сквозила повсюду бездонная, сине-чернильная тьма.
И твердилось:
«Мандро!»
Сам Мандро с черно-синей своей бакенбардой сидел завлекающим и роковым перед ним; от него исходил аромат очень тонких духов: будто даже несло миндалем горьковатым; поднялся прощаться.
И снова рассклабился:
— Милости просим ко мне… Величайшею честью я счел бы.
Лишея глазами, он в дверь проморочил своей бакенбардой; уж карюю перегарь дня доедала не каряя ночь; и профессор просел в нее; все огорченья припомнились: Наденька, Митя!
2
По правде сказать, был профессор вполне подготовлен к тому, что источник пропажи томов — его сын; и как только поправился он, так, таясь от семьи, понаведался к Грибикову, его ждавшему: долго справлялся о томиках, — желтом и темно-коричневом.
Грибиков долго, со смаком рассказывал, как стелелюшивал Митенька книги: весь август, сентябрь и октябрь; он степенно поднялся с сиденья; смеялся двузубьем, свое ротовое отверстье раздвинув; глаза ж — стервенели: гиеньи.
Профессор как будто горчицы лизнул; но он твердо понес огорчение это; пошел к Веденяпину: потолковать: таки так-с: сын — дурак! Веденяпин же выставил, вот ведь подите, вопрос материальный:
— Карманные деньги у вашего сына имелись?
— Да нет!
— А просил он у вас?
— Ничего не просил.
— Как вы, батюшка мой, довели до греха его? Дифференцировали, а о сыне забыли, что взрослый; ему без карманных расходов нельзя-с: молодой человек…
В самом деле, что взрослый; и — девушек лапил; а все ж:
— Стелелюшил.
Два дня — приборматывал; ноги и руки пускал врастопырку; на третий же к сыну прошелся; над ним постоял:
