Надежда Лухманова - Институтки

Ты знаешь тетю Петрову, которую у нас зовут Помещицей, потому что она толстая и всегда ест. На этот раз это было очень кстати, потому что сейчас же тетя Петрова начала бросать прекрасной птичке крошки, а та их жадно клевала.

Я гуляла с маленькой тетей Назаровой по задней аллее, знаешь, где летом на ивах много зеленой пены, и вдруг мы заметили знаки, которые нам делала головой и языком тетя Петрова, боявшаяся кричать, чтобы не испугать красной птички. Мы подбежали. Я как увидела ее, так и остановилась, разинув рот, а птичка — порх и села на крыльцо галереи. Не помню как, но только я так быстро сдернула с головы капор, что даже оборвала тесемки, накинула его на птичку, а потом схватила ее руками. А она, представь, Гриня, и не бьется, и не клюет меня, совсем ручная, она, верно, вылетела у кого-нибудь из клетки.

С птичкой в руках мы побежали наверх, в дортуар, прямо к даме младшего класса — Волковой. Она старенькая и добрая, у нее есть собака, такая жирная, что почти не может ходить, а в клетке сидит хорошенькая канарейка, но не поет, потому что она сделана из желтой шерсти. Настоящая живая у нее умерла, а эту подарили воспитанницы в утешение. Волкова очень обрадовалась нашей птичке и сейчас посадила ее в клетку, а желтую канарейку спрятала. Нас она похвалила, что мы поймали птичку, иначе ее могли бы заклевать вороны. У нас их так много живет над галереей.

Потом Волкова усадила нас у себя: тетю Олю Рябову, меня и маленькую тетю Назарову. Тетя Помещица осталась доедать на галерее свои запасы. Волкова — «немецкая дама», хотя она совсем русская и славная. Она рассказала нам легенду о пойманной птичке, которая оказалась клестом.

Легенда, Граня, это не сказка, но и не совсем правда, это, понимаешь, выдумал кто-нибудь историю давно, так давно, что потом и проверить нельзя, правду он говорил или лгал. Вот и говорят — легенда, то есть старая история. Так вот, одна легенда рассказывает, что когда Господа нашего Иисуса Христа распяли на кресте, то клестам стало жаль Невинного Страдальца, они налетели и начали тащить клювом гвозди из рук и из ног Спасителя и так упорно тащили, что клювы их скрестились, как испорченные клещи. Гвоздей им не удалось вытащить, но все-таки Господь благословил их, и с тех пор птичка эта даже зимою из-под коры деревьев и из сосновых шишек достает себе пищу. Всегда весело свистит, любит людей, легко делается ручной, и когда умрет, то тело ее не гниет, а засыхает, как картонное.

Вечером в дортуаре Билле «пилила» меня с полчаса. Дело в том, что теперь уже зима и мы гуляем в саду в теплых зеленых салопах и капорах, а я, ловя клеста, сбросила с себя капор. Сегодня, когда я рассказала П. И. Степанову, учителю естественной истории, о клестах, как они себе клювы скрестили и что они нетленны, он сказал мне, что все это бабьи сказки, что клювы у них всегда, от природы, такие, а что засыхают их тела потому, что они питаются еловыми шишками, в которых много смолы. Может, он и правду говорит, но мне моя легенда нравится больше. Прощай, Гриня!

И Русалочкин рассказ одобрили.

— А хитрая эта Бурцева, — качала головой Иванова, — ведь она что своего-то сказала — ничего! У Волковой повыспросила, у Степанова — гляди, и рассказ готов.

— А я такого клеста непременно себе заведу! — решила Евграфова. — Штук пять заведу и буду держать в клетках!

— Да хоть сотню! Читай, Франк!

Маленький Гриня, я расскажу тебе сказку, которую мне рассказывал мой брат Андрюша. Это самый красивый и самый умный офицер на свете. По крайней мере, так решил весь класс, то есть все твои тети. Откуда взял эту сказку Андрюша, я не знаю, сам сочинил или прочел где-нибудь, но только мне она очень нравится.

Дело в том, Гриня, что на свете все одарены способностью и радоваться, и страдать, и не надо думать, что больно только тому, кто кричит или плачет, вообще умеет выражать свои чувства. Сорванный цветок, надпиленное дерево, растоптанная букашка тоже страдают и умирают, но только мы не слышим их и не понимаем.

Итак, слушай: в поле, недалеко от деревни, стоял большой развесистый дуб. В деревне жил плотник Петр, здоровый, высокий мужик, плечистый, но хромоногий. Каждое утро Петр отправлялся на работу, проходил мимо дуба и каждый раз, не доходя шагов пять до дерева, бросал в него своим топором. Топор визжал в воздухе, вонзался в кору дуба, и сок, как слезы, тек по стволу дерева; надрубленные ветки падали, другие сохли и увядали. Когда Петр не был еще плотником, он набирал у ближнего ручья острые плоские камешки и, прицелившись в дуб, швырял ими. Камни летели как дождь один за другим, рассекали кору и наносили глубокие раны дереву; но дерево молчало, и Петр не понимал его страданий.

Дело в том, что двадцать лет тому назад Петр семилетним ребенком полез на этот дуб за желудями, сорвался, упал, повредил себе ногу и на всю жизнь остался хромым. Петр ненавидел дуб, причинивший ему боль и увечье, и мстил дереву по-своему. Каждый Божий день он наносил ему раны, и могучий зеленый дуб, казавшийся таким сильным и красивым, начинал гнить изнутри; даже птицы, которые так любили его развесистые ветви, перестали прилетать к нему, потому что их пугали камни и топор, которые летели каждый раз, как только Петр шел мимо.

Однажды летом, в жаркий воскресный день, Петр вышел гулять в поле не один, рядом с ним шла Настя, красивая молодая девушка, крестьянка из соседней деревни.

Петр любил эту девушку и хотел жениться на ней. В первый раз в этот вечер Петр забыл ударить дерево. Разговаривая со своей невестой, он не заметил, как потемнело небо и молнии, как золотые змеи, заблистали над его головой, затем полил страшный дождь. Настя схватила за руку Петра и побежала с ним под дуб искать защиты. И дерево приютило их. Его густые еще ветви не пропустили на них ни одной капли дождя. Крестьяне сели на золотистый мох, прислонили головы к изуродованному, изрезанному камнями и топором стволу и стали говорить о своей свадьбе, а дерево, нагнувшись к ним своими ветвями, как будто слушало их.

Дождь утихал, гроза прекратилась, но поднялся такой страшный ветер, что дуб дрожал всеми своими ветвями, а внутри его что-то трещало. Петр и невеста его встали, и Настя побежала вперед. Петр пошел было за нею, но вдруг вернулся — он забыл под дубом свою шапку. Нагнувшись и подняв ее, он вдруг вспомнил, что на этот раз еще не обидел своего врага, и, забыв, что дуб только что служил им защитой от дождя и непогоды, он с глупой злостью стал ударять его кулаком по стволу.

В эту минуту налетел страшный порыв ветра, дуб застонал, ствол его, весь изрубленный топором, не выдержал, рухнул и придавил собою плотника. Настя с криком и плачем прибежала в деревню, и, когда крестьяне собрались в поле вокруг дуба, они нашли Петра уже мертвым, раздавленным громадным стволом погибшего дуба.

Не причиняй никогда, Гриня, боли тем, кто хотя и страдает, но не может защищаться, кричать и плакать. Конечно, это сказка, чтоб показать, что дерево могло отомстить человеку. Ты этого не бойся, а только помни, что зло всегда приносит горе тому, кто испытывает недобрые чувства.

Прощай, добрый маленький Гриня, не забывай своей тети Нади Франк.

— Франк, Франк. Мы под каждой сказкой все подпишемся! Пусть Гриня знает, что сказки написали трое, но от имени всех!

И, порешив на этом, похвалив еще раз авторов, девочки разошлись спать.

В день Рождества Христова, после завтрака, старшие все девочки, собравшись посередине класса, сидели на скамейках и на партах. Было важное общее заседание. Екимова держала карандаш и бумагу:

— Ну, кого приглашать? Слушайте! Батюшку?

— Коллегиально, все-все!

— Попова?

— Пиши тоже от всех, он славный.

— Степанова?

— Все, все, все.

— Дютака?

— Я не хочу!

— И я не хочу!

— Ну его, меня еще тошнит от его L'Egypte, — кричала Евграфова.

— Нет, а я хочу.

— И я хочу!

— Руки вверх, кто хочет приглашать Дютака! Раз, два, три… шесть, ну хорошо, значит, от шести.

— Зверева?

— Не надо, не надо, он злющий.

— Как не надо?

— Я хочу.

— И я!

— И я!

— Трое, ну хорошо, запишу.

— Минаева? — Общее молчание. — Mesdames, кто хочет Минаева?

— Я хочу!

— Франк?

— Ну да, я.

— Еще кто?

— Никто, пиши: одна!

— И напишу, разумеется, напишу!

— Медамочки, да ведь это неловко, — пробовал кто-то запротестовать, но класс зашумел:

— Неловко, так и пиши с Франк, кто тебе мешает.

— Бульдожка, иди в Санчо Пансы к Дон Кихоту, ты, право, похожа!