Петр Краснов - Мантык, охотник на львов
Надъ моремъ спустилась темная, тихая ночь. Засверкали по небу безчисленныя, яркія, незнакомыя Колѣ южныя звѣзды. Ярко загорѣлся Сиріусъ, и Южный Крестъ легъ по небу. Съ трудомъ, въ этомъ яркомъ великолѣпіи тропическихъ звѣздъ, Коля разыскалъ свою любимую скромную Большую Медвѣдицу. Она лежала отверстіемъ котла внизъ, и далеко на горизонтѣ кротко мерцала родная Полярная Звѣзда. И, точно отражая сіяніе далекихъ звѣздъ, по всему пароходу послѣ обѣда вспыхнули праздничные огни иллюминаціи, и нарядно одѣтые пассажиры стали выходить на палубу — на праздникъ.
Весь пароходъ собрался на ютѣ. Всѣ пассажиры, всѣ матросы и стэварды, горничныя и коки парохода столпились, ожидая концерта, лоттереи и танцевъ въ теченіе всей душной тропической ночи. На мостикѣ оставалась только дежурная вахта, да въ самомъ нутрѣ парохода голые люди, обливаясь потомъ, обвѣваемые электрическими вентиляторами, непрерывно бросали въ раскаленную печку уголь, да машинистъ съ помощниками слѣдили за машинами.
Только что кончила пѣть молодая француженка. Ея нѣжный, полный тоски голосъ звучалъ еще въ ушахъ Коли. Онъ повторялъ пропѣтыя слова романса Тости:
«Partir c'est mourir un peu
C'est mourir à ce qu'on aime»….[48]
Коля не соглашался съ ними. Онъ уѣхалъ изъ Россіи, но развѣ умерла, исчезла для него Россія? Еще мучительнѣе онъ думаетъ о ней, еще страстнѣе жаждетъ ее. Жива для него Россія, и онъ не умеръ для нея. А мамочка, Галина, Селиверстъ Селиверстовичъ, Мантыкъ! Никогда для него они ни капли не мертвые. Какъ онъ ихъ помнить! Какъ любитъ! Какъ молится за нихъ… А Люси Дарсонвиль?.. Вотъ, развѣ Люси? Образъ милой дѣвушки будто потускнѣлъ немного… или это только такъ кажется? Коля старался вызвать тотъ запечатлѣвшійся въ памяти, въ послѣдній день прощанья на вокзалѣ милый образъ. Голубо-сѣрая шапочка и стройная фигура въ пальто чернаго нѣжнаго мѣха, отороченнаго сѣрымъ. Тонкая ручка въ перчаткѣ, машетъ кистью надъ головами. Потускнѣла немного…. Но не умерла же?
Partir — c'est mourir un peu… — нѣтъ, нѣтъ! не умерла, никогда не умерла!
На эстрадѣ японецъ-фокусникъ показываетъ фокусы. Онъ беретъ два крѣпкихъ костяныхъ салфеточныхъ кольца и соединяетъ ихъ въ цѣпь. Онъ, улыбаясь, подаетъ ихъ въ публику и проситъ удостовѣриться, что нѣтъ обмана. А когда ихъ ему возвращаютъ, у него на ладони опять два отдѣльныхъ кольца.
— Хи-хи-хи! — радостно, дѣтски чисто, смѣется онъ. — Никакого обмана…
Сейчасъ очередь Коли. Онъ выходить на смѣну японцу. На немъ свѣжая рубашка и новый галстукъ — подарокъ мистера Стайнлея. На ногахъ свѣже выглаженные панталоны и грубые башмаки. Въ рукахъ гитара. Всѣ знаютъ, что онъ — лакей у богатыхъ англичанъ, ѣдущихъ въ первомъ классѣ.
Онъ кланяется.
Сразу видно, что онъ воспитанный мальчикъ. Онъ садится на табуретъ, беретъ гитару, играетъ аккомпаниментъ. Сладко звенитъ гитара, будитъ неясныя мысли, говорить о далекомъ, родномъ…. О Россіи, о Добровольцахъ и ихъ Кавказскихъ пѣсняхъ. О невиданномъ Колею красивомъ, грозномъ, героическомъ Русскомъ Кавказѣ.
Еще несмѣло начинаетъ Коля. Дрожитъ ломающійся баритонъ, не сложившійся, полудѣтскій… Но сколько чувства въ пѣніи, сколько образовъ въ словахъ!
— Гори костеръ!.. дымись, отрадный,
Башлыкъ и бурку осуши…. Ты утѣшенье жизни ратной, Отрада сердцу, другъ души…
Чуть слышны послѣднія слова. Ихъ заглушаетъ листаніе программъ и шопотъ въ публикѣ: — «Русскій… Русскій…. по-Русски… ah, mais c'est charmant!… «.[49]
Смѣлѣе рокочетъ гитара, Коля перебираетъ ея лады, поднимаетъ голову — въ синевато-сѣрыхъ глазахъ загорается огонь.
— Иль, послѣ труднаго похода
Захочешь освѣжить языкъ, Ты въ мигъ на чай согрѣешь воду, Поджаришь къ ужину шашлыкъ.
И тихая радость отдыха у костра, все то святое и прекрасное, что даетъ человѣку природа, отражается въ синихъ глазахъ Коли.
— Гори!.. Какъ наша жизнь, сгораетъ!
Свѣтлѣй! Свѣтлѣй, мой огонекъ. Твой яркій пламень озаряетъ
Кавказскихъ воиновъ кружокъ…
Послѣднія слова были заглушены чьимъ-то страшнымъ крикомъ: — вотъ оно!..
Коля увидѣлъ, какъ старый грекъ, его сокаютникъ, стоявшій у сам. аго борта, протянулъ худую руку, указывая куда-то вдаль, за спину Коли вдоль корридора спардека.
Всѣ повернули головы на этотъ крикъ и все перемешалось… Дамы плакали и визжали, мужчины, вооружившись кто чѣмъ могъ, стульями, палками, крокетными молотками кинулись впередъ. Коля вскочилъ и оглянулся. Ему показалось на мгновеніе, что что-то бѣлое и страшно высокое метнулось на другомъ концѣ парохода, синими огнями вспыхнули страшные глаза и въ тотъ же мигъ по всему пароходу погасло электричество.
Темнота продолжалась одно мгновеніе. Вѣроятно, кто нибудь нечаянно, или нарочно выключилъ токъ. Когда снова заблистали огни — никакого привидѣнія не было обнаружено. Оно мелькнуло, показалось, привидѣлось — и исчезло.
Водворяя спокойствіе, приглашая всѣхъ занять мѣста и не волноваться, живой, черноусый и черноглазый комиссаръ парохода, стоя на эстрадѣ, стучалъ по столу деревяннымъ молоткомъ, приглашая занять мѣста и приступить къ аукціонному торгу, къ лоттереѣ-томбола и другимъ забавамъ. Передъ нимъ на столѣ, стоялъ большой тщательно упакованный предметъ, перевязанный веревкой и комиссаръ, заглушая шумъ взволнованной толпы, возгласилъ спокойнымъ, ровнымъ голосомъ:
— Une machine à coudre! Швейная машина! Объявлена цѣна десять франковъ! Всего десять франковъ за швейную машину!.. Кто даетъ больше?!
Живые впечатлительные французы забыли о привидѣніи и столпились около комиссара.
— Пятнадцать! — раздался чей-то женскій голосъ.
— Увѣряю васъ, что я его хорошо видѣлъ, — говорилъ грекъ. — Все въ бѣломъ. Очень большое… Двадцать! — крикнулъ онъ, жадно оглядывая большой свертокъ.
— Но это же просто вамъ показалось, — сказалъ старый еврей. — Какія теперь могутъ быть привидѣнія! — Онъ пожалъ плечами. — Радіотелеграфъ — и привидѣнія. Пхэ… Я уже даю двадцать пять!
— Даютъ сорокъ, — сказалъ комиссаръ, показывая на группу нарядно одѣтыхъ французовъ,
— Такъ я же даю сорокъ пять! Цѣна быстро наростала.
— Привидѣніе, — ворчалъ еврей. — Это же просто трюкъ, придуманный для развлеченія пассажировъ!.. За хорошую швейную машину можно смѣло дать сто сорокъ, Ну, даже, если и подержанная… Она новая стоитъ всѣ восемьсотъ.
Онъ торопливо крикнулъ:
— Сто пятьдесятъ…
Но уже надбавили до двухсотъ. Еврей заволновался и сразу далъ двѣсти. Это подзадорило грека и онъ, позабывъ о привидѣніи, набавилъ десять франковъ.
Въ толпѣ пассажировъ перваго класса дали триста. Точно шло состязаніе между первымъ и третьимъ классами, кто дастъ больше за швейную машину.
— Господа, въ пользу вдовъ и сиротъ моряковъ французскаго торговаго флота, — возглашалъ комиссаръ, — швейная машина!.. Даютъ шестьсотъ!.. Вы давали? — показалъ онъ на еврея….
Сейчасъ же изъ группы перваго класса набавили: — шестьсотъ пятьдесятъ. Третій классъ отсталъ. Теперь въ дѣло вмѣшались англичане, и мистеръ Брамбль сразу сказалъ:
— Семьсотъ!
— Семьсотъ?.. Кто даетъ больше! Семьсотъ! Разъ… Никто больше?.. Семьсотъ… два…. три… Машина за вами.
— Коля, возьмите машину, — сказалъ Брамбль и сталъ доставать изъ бокового кармана туго набитый бумажникъ.
Коля приготовился къ большой тяжести и протянулъ за машиной обѣ руки.
Странно… Очень легка показалась ему машина. Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на комиссара, потомъ на мистера Брамбля.
— Что? — спросилъ Брамбль.
— Но, мистеръ Брамбль, уже очень легкая машина. Коля держалъ свертокъ на мизинцѣ.
— Ну… Развязывайте.
Любопытные толпою окружили Колю. Онъ снялъ бумажную обертку. Подъ ней оказался большой картонный ящикъ. Раскрылъ ящикъ — тамъ свертокъ въ бѣлой бумаги. Распаковали: еще коробка и опять пакетъ, въ пакетѣ коробка поменьше…. Уже Коля весь окруженъ былъ бумагами, коробками и пакетами. Наконецъ, въ самомъ концѣ — маленькая коробка отъ спичекъ и въ ней иголка съ продернутой въ нее ниткой. Онъ подалъ ее Брамблю.
— Machine à coudre! — сказалъ мистеръ Брамбль. — Не худо придумали эти французы!
— Ну, я же сразу замѣтилъ, что не такъ, — сказалъ еврей. — Я уже видѣлъ — пакетъ не похожъ. Форма не та.
— Однако, сами набавляли, — присталъ къ нему грекъ.
— Ну, набавлялъ. Ну и что набавлялъ! Это, чтобы вы отвязались съ вашимъ привидѣніемъ.
Аукціонъ продолжался.
Послѣ него оттащили піанино въ сторону, убрали стулья. За піанино сѣлъ таперъ и возбуждающіе звуки уже устарѣвшаго танго раздались подъ глубокимъ тропическимъ небомъ.
Французскій лейтенантъ съ пѣвицей, пѣвшей «Partir c'est mourir un peu», выступили первой парой
Весь пароходный ютъ наполнился танцующими.
Піанино гремѣло, и за его игрою стали не слышны мѣрный рокотъ машины внутри парохода и тихое шипѣніе волнъ у его носа.
