Человек маркизы - Ян Вайлер
– И от чего это зависит?
– Ну, от размера, конечно, и от других факторов.
Ему было неприятно об этом говорить. Позднее я узнала, что он назначает цену в зависимости от того, что люди могут или хотят заплатить. Твёрдого прайс-листа у него не было.
– Понятно, – сказала я, толком ничего не поняв. Ясно было лишь, что речь шла о хлопотном деле. По Хейко я иногда замечала, что значит, когда дело продвигается трудно или когда оно спорится. И как он без всяких эмоциональных затрат переключается на другие идеи. Хейко был во всех отношениях неромантичным человеком. Или прагматичным. Свойство, которым мой отец явно не отличался. Это меня занимало.
– Можно тебя кое о чём спросить?
– Конечно.
Позади нас шло разбирательство по поводу дурацкого пари, оно вступило в новую фазу, когда проигравшие требовали от Ахима либо вернуть деньги, либо играть на то, что тот отвергал.
– Если дело с маркизами такое сложное и, собственно, не приносит денег, а ты каждый вечер возвращаешься с работы грустный, почему ты занимаешься этим?
Рональд Папен долго не отвечал. Я хотя и натренировалась с Лютцем в молчании, но тут не смогла долго выдерживать, да и сегодня всё ещё не могу. И я добавила:
– Хейко, например, давно бы выбросил эти штуки на свалку. Или раздарил бы. Или уж не знаю что.
– Да-да, Хейко, – тихо сказал Рональд. – Он знает толк.
Это прозвучало без иронии, разве что огорчённо. Я смотрела на своего отца со стороны. Он сжал губы и продолжал неотрывно смотреть на воду, будто ждал спасательную шлюпку.
– Папа. Ты можешь мне объяснить? Можешь ты мне просто объяснить, почему ты этим занимаешься? – Я лишь второй раз назвала его так, и он это тоже заметил. Он повернулся ко мне лицом и улыбнулся. И я, его дочь, точная его копия и точно так же беспомощно предоставленная жизни, без оружия, без доспехов и без забрала, смотрела на него и узнавала в нём себя.
Он положил ладонь мне на колено и сказал:
– Ты же знаешь, что делает смотритель маяка, да?
Разумеется, я знала. Он говорил со мной как с шестилетним ребёнком. Но я кивнула.
– Он всю свою жизнь просиживает в башне. Он включает свет, когда темно, и следит, чтобы корабли на напоролись на прибрежные скалы. И он делает это и тогда, когда нет никаких кораблей. И знаешь, почему?
– Потому что он слишком тупой, чтобы найти себе нормальную работу, – сказала я.
– Нет. Потому что такова его задача. Потому что он относится к ней серьёзно. Или потому, что должен делать это по каким-то другим причинам. В любом случае он делает это до тех пор, пока не прекратятся либо ночи, либо корабли. И то и другое маловероятно. Ты понимаешь?
Да, это было приблизительно так же вероятно, как найти три тысячи человек, которые захотят иметь его жуткие маркизы. Он был, так сказать, дуйсбургским смотрителем маяка. Только без башни. И с маркизами. Его дурацкая аналогия со смотрителем маяка поставила меня перед новыми вопросами: по каким таким «другим причинам» мой отец должен продавать маркизы из ГДР?
– Смотритель маяка мог бы просто уйти, – строптиво заметила я.
– Нет, он не может, ибо тогда маяк останется без присмотра. И никто не придёт сменить смотрителя.
– И это меня не удивляет, – фыркнула я. – Потому что это дурацкая работа.
Я была раздражена, потому что у меня в голове не умещалось, почему смотритель маяка настолько несвободен. Я так и сказала.
– Это как посмотреть, – сказал мой отец. – Конечно, он не может покинуть свой пост. Зато ему никто и не докучает. Ему не надо ни с кем ни о чём договариваться. Никто им не командует. Он может читать книги или рисовать. Или ночи напролёт слушать музыку. Может, ему нравится быть одному.
– И какое отношение всё это имеет к твоей фирме? – спросила я. – Ты же не обязан это делать. Ты же можешь делать и что-то другое.
– Нет, не могу.
– И почему же?
– Есть для этого причины.
События у нас за спиной утихомирились, потому что, во-первых, Ахим проспорил деньги Лютцу в камень-ножницы-бумага, а во-вторых, Октопус собрался уходить. Он торжественно передал свою пивную подставку трактирщику и зашагал к велосипеду, чтобы убраться с неосвещённого места событий. Странно, что уезжал он более ровно, чем прибыл сюда.
– Можешь ты мне это обосновать? Связаны ли эти причины как-то со мной?
– С тобой? Нет, не напрямую. Мой маяк – это вон тот склад. Я должен распродать маркизы, в розницу. Только когда я это сделаю, всё будет хорошо. Тогда моя вина будет искуплена. По крайней мере, так я это вижу. Никто меня не принуждает к этому. Дело обстоит скорее так, что я сам это для себя решил. Иначе я не смогу посмотреть в зеркало.
Он снова улыбнулся, это выглядело так, будто он ободрял себя этой улыбкой.
– И что это за вина?
– Я был кое к кому несправедлив. К Хейко.
– Что? К Хейко? К маминому Хейко?
Рональд Папен встал и понёс свой стакан к прилавку. Я плелась за ним следом.
– Папа, так что ты такого сделал?
– Я разрушил нашу дружбу, – неопределённо сказал Папен. Было ясно, что он не хочет об этом распространяться.
– Лютц тоже разрушил дружбу, – выкрикнул Ахим заплетающимся языком, в общей суматохе ища соспорщиков. – Гляди-ка, – сказал он, выбрасывая в нашу сторону указательный и средний палец правой руки, растопыренные в букву V. – Что ты видишь? – спросил он меня.
– Это ножницы, – сказала я.
– Это колодец! – крикнул Ахим.
– Колодец – это вот так, – сказал Алик, сложив буквой О указательный и большой пальцы.
– Ну, разве что у тебя, дурака. Но не у меня. Мой большой палец вообще не гнётся. Поэтому я делаю вот так, – крикнул он и снова показал букву V. – Такой у меня колодец. Мой колодец вот такой.
– Ты проиграл, и правильно, – с твёрдостью сказал Клаус. Когда он так говорил, все знали, что вечер клонится к концу. – И с каких это пор у тебя не гнётся палец?
– Так было всегда!
– Да брось ты.
– Спорим?
Мой отец открыл холодильник, достал оттуда последние три бутылки пива и одну колу, выставил всё на стойку, выдернул вилку из удлинителя и пододвинул под холодильник тележку. Мы простились и пошли с нашим холодильником домой. Где-то на полпути мы услышали крик. То был Ахим.
– Ты, скотина, сломал мне большой палец! – разносилось по окрестностям.
Мы оба
