Белград - Надя Алексеева
Забежав в столовую, стараясь не стучать каблуками и дышать ровно, Мапа протерла пианино (Абрамова упоминала про консерваторию), поправила белую парадную скатерть, расставила стулья с избытком – в приличном доме знают, куда незваного гостя усадить. Шестой стул Мапа предусмотрела для второй актрисы, внезапно заболевшей. Впрочем, вряд ли та перетянет роль на себя, если выгодно подать Софочку.
Что же Бунин всё не идет? Ведь она еще утром оставила ему в гостинице записку.
Едва опустившись на стул, Мапа почувствовала, как устали ноги. Хотелось пожаловаться кому-то, что она встает раньше всех, ложится за полночь, прибирает во всех углах, – а где, где благодарность? Кроме Антошиного «Мапа у нас главная», она ничего не слышала.
Подняв голову, Мапа бросила взгляд на Николашину «Бедность», висевшую над пианино. На картине женщина сидела точно так же, как Мапа: устало висят ее белые руки, в бессилии прикрыты веки. Блестят только изразцы позади нее, камин на картине протерт до блеска, гордость хозяйки. А у нее, у Мапы, сегодня нет сил гордиться. Как ты всё угадал, Николай? Как ты предчувствовал?
Вспомнился старший брат, бледный, губы сжаты, венчик на лбу отчего-то задран, чуть вздыбил челку. Она сама отыскала лучший костюм для похорон. Тридцать лет. «Такой молодой», – причитали вокруг. Дело не в возрасте, а в том, что он был у Чеховых художник. Он, а не Мапа, которую учил живописи сам Левитан. Левитан. Левитан. Левитан сказал ей, что они схожи: ограничены с рождения. Он – тем, что еврей, она – что родилась девочкой среди пяти братьев. Талантливых братьев! «Таким, как вы, Маша, замуж не полагается», – говорил он, поглаживая ее пальцы, перепачканные краской.
Арсений поставил самовар, громыхнул чашками. Принес масленку, булочки, инжирный джем.
Даже слуги не учитывали ее настроение. Никто с ней не деликатничал. Мапа едва успела подняться со стула, подхватив норовившую вывалиться из пучка шпильку, как в столовую вторглись Антоша под руку с отцом Василием. И тут же Антоша принялся прилаживать к стене темный деревянный крест.
– На восток бы надо, – проблеял отец Василий.
– Батюшка, крест над пианино? – Мапа отметила и седые пряди брата, и белую гриву старика Василия, но захотелось их, как двух гимназистов, выставить играть в сад.
Опомнившись, она улыбнулась:
– Замечательная вещь, это из чего?
– Из кипариса, – Антоша все-таки вытянулся над пианино, пристраивая крест.
– Отец Василий, вы тогда не рассказали: купол храма какой будет? – Мапа чувствовала, что виски вот-вот сожмет мигренью.
– Серебристый! – Антоша засмеялся.
Отец Василий так и остался с открытым ртом, а Антоша всё кружил по комнате:
– Серебристый, а фасад белый, очень хорошо, что белый. Вокруг темные кипарисы, синее небо. Художница, подтверди?
Какая я, к чёрту, художница. Как есть швея. Ключница. Экономка. Так хотелось ответить Мапе. Этот новый проект с восстановлением храма великомученика Федора Тирона скоро наскучит Антоше – и все хлопоты лягут на нее. И не бросишь ведь. Храм.
– Мамаша приедет, она привыкла к обедне ходить, – не то жалобно, не то заискивающе сказал Антоша: даже мысли от него не скрыть. – Так что, над пианино приколотим?
– Добрый день.
Софочка стояла в дверях.
Про косы-то я забыла сказать, спохватилась Мапа: зачем она уложила их в прическу? Впрочем, так постарше выглядит. Может, и права.
– У вас там открыто было.
Мапу передернуло. Еще бы сказала: у вас там двери нет.
– Теперь мы вас без чая не отпустим, – Антоша, как был, с крестом в руке, заспешил к ней навстречу.
Это хорошо, отметила Мапа, и стол в порядке; только вот в джеме засели две осы. Не то делят что-то, не то вместе обедают.
Антоша жал гостье руку, представлял отцу Василию как «Софью Федоровну», советовался, куда повесить крест. Держа кипарисовое распятье на ладони, Софочка вспыхнула, стала малиновая с лица, отчего волосы высветились, будто свежая стружка. Отец Василий хотел было дать ей благословение, глядел на руки, которые актриса никак не складывала ковшиком. Антоша, наслаждавшийся сценой, вдруг сам ее и закончил, передал крест Мапе: мне в кабинет. Усадил отца Василия за стол напротив себя, а девчонку рядом.
Когда Мапа вернулась, отец Василий уже рассуждал о еврейском вопросе, о том, что в его родной Греции живут без этих выкрутасов, и обещал познакомить Антошу с каким-то уездным архиереем, большим подвижником. При этом отец Василий перевирал все ударения и чуть гундосил. Проповедовал.
– Отец Василий, вам с сахаром?
Мапа спрашивала его уже третий раз, но старик то ли был глуховат, то ли и впрямь так увлекся разговором с Антошей. Абрамова теперь совершенно успокоилась. Богатство, которое угадала в ней Мапа, видимо, уберегло ее от еврейского вопроса. Чертами оседлости, куда едва не выслали Левитана, она не интересовалась.
Арсений, кашлянув, протянул Мапе записку: «Работаю. Не приду. Бунин».
Еще не легче. Мапа надеялась, что в обществе двух блестящих мужчин эта Абрамова раскроется, а в итоге пригласила девчонку в «святейший синод». Антоша тоже хорош: посерьезнел, подпер щеку.
– Софья Федоровна, так что у вас там в художественном театре? – спросила Мапа и кивнула Софочке: мол, ваш выход. – У нас тут такая скука: ни выставок, ни премьер.
– Зимой будет «Дядя Ваня», – подхватила актриса.
– Дайте угадаю: вы Елена Андреевна?
Софочка опустила глаза. Молодец! Ресницы у нее были темные, свои, не наклеенные.
– Отец Василий, – обратился Антоша к батюшке. – Вот на кого похожа Софья Федоровна?
Старик важно отставил чашку, отложил надкушенный пряник, утер усы.
– На голубя. Как это по-вашему? Бэлая го́лубка. Вот.
Антоша послал Мапе взгляд, словно телеграмму: «Съела?».
– О! У вас «Смит и Вегенер», – нашлась Софочка. – Хороший инструмент, я точно на таком училась. Можно?
Откинув крышку, Софочка заиграла что-то веселое. Антоша под столом постукивал туфлей, отец Василий, под шумок утянувший к себе варенье, едва не проглотил осу. Обозлившись, оса еще долго кружила над батюшкой. Но не жалила. Мапе подумалось: а что же вторая? Не справилась, захлебнулась? Под музыку она придвинулась к Антоше, зашипела ему на ухо:
– Но ведь Алексеев просил телеграфировать со дня на день, пора репетировать с Еленой. Вторая актриса болеет. Кого ты ждешь?
Антоша будто не слышал.
– Софья Федоровна, быть вам Ириной! – сказал он. – Первая сцена с вами будет именинная. Белое платье, офицеры, подарки, пирог. Хотите?
– Еще бы! – отозвалась Софочка, не обернувшись от клавиш.
Играла она
