Белград - Надя Алексеева
Бунин возил вилкой по тарелке.
– Еще не хватало мне ваш труп вскрывать. Не больно-то интересно, – Чехов, едва кивнув посетителям за соседними столиками, ближе придвинул свой стул, зашептал: – Есть идея получше, как раз для Букишона.
Бунин вскинул бровь. Видно, хочет курить, но в присутствии его, туберкулезника, все воздерживаются. Чехов почувствовал себя стариком, от которого что-то скрывают.
– Да курите, если надо. И вина выпейте!
Чехов радостно смотрел, как Бунин пьет:
– А потом, пароходом, поезжайте на Цейлон. Деньгами я вас ссужу сколько смогу. Тесть ваш ведь рубля не даст?
– Цакни? Да что вы.
– Дело табак… – Чехов поднял бокал. – Ну и пес с ним.
Выпили.
– Путешествие вас встряхнет, после – напишете лучшие вещи, я вам обещаю. Я после сахалинской каторги на Цейлоне прямо ожил, а, если вдуматься, вы и есть каторжанин при жене. Качку хорошо переносите?
От вина Бунин размяк, но всё еще держал осанку. В саду заиграли скрипки: противно, протяжно, не к месту. На тарелку с сыром слетел лист платана, как старушечья пятерня. Чехов сдул его и закашлялся.
– Да… Мне бы скинуть десять лет, послать в шею актеров этих, – только меня и видели. Там луна такая встает… А пальмовые рощи, а индуски? Кожа темная и горелым пахнет. Вкусно, как кофе.
Чехов пустился рассказывать, как пересекал океан и вместо Японии, где бушевала холера, оказался на Цейлоне, как чуть не утоп в гостинице на побережье…
– Днем океан тихий, цвет какой-то невозможный прямо, а ночью в гостинице города Кэнди проснулся – мимо подушки туфли мои плывут. Буря налетела. А я, знаете, всё думал, как там индуска моя в бунгало. Затопило избушку, выходит, сегодня безработная?
Бунин засмеялся.
– Слоников моих фарфоровых видели? – Чехов понял, что вечер наконец оживился. – На столе письменном. Посмотришь на них – всё вспоминается, потому что всё – было. На джанирикчах ездил, бой мангуста со змеей видел, из храма, при вашем покорном слуге, зуб Будды выносили…
– И какого же он размера, зуб Будды?
– Не рассмотрел. Может, это и не зуб, а другой какой орган. Мой английский – сами знаете…
Принесли еще бутылку красного из Массандры. Но Бунин не шелохнулся выпить. Он, толстый генерал за соседним столиком и официант ждали, куда сядет молодая женщина: бледное платье с темным поясом и черный берет. Ее талию можно было обхватить двумя ладонями. Рядом шпиц, белый, точно подобранный к платью. Чехов привстал, поклонился.
– Кто она? – спросил Бунин, выправляя манжеты.
– Моя пациентка.
Чехову было приятно от того, что Ольгой, этой дамой с собачкой, заинтересовались в ресторане. Хотя в манере появляться и в этом берете сквозило что-то театральное.
– У пса исключительно оригинальное имя, – Чехов хмыкнул. – Балбес!
Бунин хоть и слушал его внимательно, но развернул угол колен в направлении столика Ольги. Их разделял профессор с венчиком седых волос вокруг лысины. Не обращая ни на кого внимания, он хлюпал супом, точно переплывал его, чтобы достать до перепелов, поданных на серебряном блюде.
– Ну вот, а вы стреляться собрались, мира не посмотрев, – Чехов поднял бокал. – Ваше время – впереди. Мне критик Скабичевский в свое время напророчил спиться под забором, потому что нету, мол, в моей писанине искры Божией.
Заказали коньяку. Бунин занялся цыпленком, а когда профессор ушел, шпиц сам ринулся к их столу. Бунин спросил, можно ли дать ему кость, Ольга кивнула. Чехову пришлось подняться, представить их. Спохватился, что не знает ее отчества, потому О-ль-га вышло нараспев.
– Леонардовна, – она не растерялась и уже тянула шпица назад. – Иди сюда, ко мне, не докучай людям.
Засмотревшись на Ольгу Леонардовну, Бунин не успел убрать руку, в которой держал под столом куриное крыло. Пес цапнул его за палец, подхватил добычу и унес к ногам хозяйки.
– Балбес! – вырвалось у Ольги (она уже стояла рядом, глаза у нее были несчастные). – Извините, не знаю, что на него нашло. Раньше не кусался.
Кровь уже пропитала салфетку, которой Бунин, бормоча «ничего страшного, пустяки, подумаешь, вот ведь», обмотал палец. Шпиц, покончив с добычей, уже сидел возле хозяйки, будто ни при чем.
Чехов отлепил салфетку, плеснул на рану коньяку:
– Как врач скажу: глубоко тяпнул. Повезло, что вы правша. Рассказ настрочите теперь, со злости.
– Вы писатель? – спросила Ольга.
Бунин кивнул. Пес, будто оправдываясь, заскулил. Генерал и еще пара зевак вернулись к своим тарелкам.
Ольга позвала официанта – и, расплатившись, подошла к их столику, кусая губу:
– Не знаю, как извиниться перед вами. Одно могу сказать: пес не бешеный, – ее глаза суетились, она подыскивала фразы. – П-породистый.
Тень от берета удлинила, зачернила ее цыганские ресницы. Китайский фонарик выжелтил платье. Безрукавка, почти забытая, опять всплыла в памяти.
– Породистый? Вот это славно, тогда маркиз Букишон сможет дуэлировать, – Чехов сам не знал, почему его забавляет, когда эта женщина попадает впросак.
– Вместо сатисфакции позвольте проводить вас, – Бунин смотрел на Ольгу чуть пьяными, влюбленными глазами.
Из летнего сада они вышли странной процессией: шпиц, дама в берете и Бунин, державший свой окровавленный палец на отлете, чтобы не запачкать ей платье.
Чехов жестом указал официанту записать ужин на его счет, поспешил за ними – и вдруг его ослепили два белых электрических фонаря. Экипаж, без лошади, гладкий как дельфин, несся на него по брусчатке и ревел. Тут бы отскочить в сторону, а Чехов лишь заслонился руками, спасая глаза, которые сквозь пенсне прожгло двумя молниями. Из экипажа его обдало волной музыки (сплошные барабаны и литавры), запахом бензина и жаренной в масле картошки.
Всё стихло.
Навстречу брела усталая девушка, продававшая розы из корзины. Тихо плескалось море. Экипаж словно растворился.
Бунин с Ольгой ушли уже довольно далеко – и только теперь обернулись подождать. Чехов заметил, что шпиц тянет к дороге и нервно обнюхивает булыжник.
Пришлось помахать шляпой, делая вид, что забыл ее в ресторане.
Он нагнал их в переулке возле Ольгиного парадного. У крыльца горел газовый фонарь, а впереди, там, где горы, была сплошная чернота. Ни звезд, ни вершин. Бунин читал свои стихи, а Ольга украдкой поглядывала на балкон (Чехов вспомнил, как упала оттуда утром чашка) и благодарила поэта шепотом.
– И все-таки где-то я вас видел, – не унимался Бунин. – На поэтических вечерах?
Пес обмотал поводок вокруг ее платья, заскулил.
– Я больше прозу люблю, – Ольга, распутывая и переступая шлейку, посмотрела на Чехова. – Спасибо, что проводили. Еще раз извините.
Когда шаги в темном парадном затихли, они молча пошли к набережной.
– Какая интересная женщина, –
