Фокус - Мария Михайловна Степанова
М. решила сперва, что это такая фигура речи: кто знает, возможно, в этих краях принято апеллировать к бабушке, чтобы завязать шутливую беседу. Но бабушка была настоящая, взаправдашняя и даже живая. Я ее хотел сюда привести, сказал бледноглазый. Думал, это ее развлечет: она любит решать логические задачки, я ей покупаю сборники с ребусами. Ну и ей было бы интересно покопаться в старье, здесь что ни вещь, то воспоминание. Она уже полгода как не выходит, а раньше мы с ней много ездили, я в кафе ее водил, тут есть одно приятное кафе на горе. Думал, ей захочется сюда.
М., как от нее и ожидалось, поинтересовалась возрастом бабушки, и человек с заколками с готовностью сообщил, что той недавно исполнилось сто два. Бабушка обитала в стариковском доме, а спутник М. приезжал в Ф. ее навещать, вот что он, оказывается, здесь делал. Жизнь у нее была трудная, добавил он и посмотрел на писательницу с упреком – или так ей показалось.
Могу себе представить, сказала М., с такой-то датой рождения. Столетие ей досталось так себе.
Она жить больше не хочет, объяснил бледноглазый, каждое утро просыпается и говорит: опять не сдохла, снова с вами. Они обычно хотят домой, со знанием дела подтвердила М., у которой был некоторый опыт по этой части.
Но бабушка бледноглазого не хотела ни в какое домой, это ее отличало от других стариков; она желала умереть как можно скорее, но у нее не получалось. Дважды, еще до того, как ее поместили в высококачественный дом престарелых, она пыталась покончить с собой, только из этого ничего не вышло. Один раз, сказал человек с заколками – он перестал трясти книгами над столом и сидел сейчас на корточках среди хлама, перед полумертвым диваном, заглядывая М. в лицо, – один раз она приняла таблетки, целую гору, восемьдесят штук, и ее нашли по чистой случайности, этажом ниже была протечка, стали к ней стучать, а она лежит. Отвезли в больницу, откачали. Тогда она попробовала еще раз, через полгода, и опять не получилось, кто-то из родни стал ей звонить, а она трубку не берет. Вызвал полицию, взломали дверь, нашли, откачали. Она теперь изо всей семьи разговаривает только со мной, не может нам простить, что помешали.
Нет, это она неправильно делала, сказала М. голосом решительным и звучным, конечно, дома кто угодно может позвонить или прийти. Надо было снять номер в гостинице, в какой-нибудь Holiday Inn, где сотни постояльцев и никто ничем не интересуется. Зарегистрироваться, въехать, повесить на дверь табличку «Не беспокоить» – так было бы гораздо, гораздо вернее.
Тут она спохватилась и замолчала.
То, что все это время они говорили опять-таки по-английски, на языке, который ни для одного из них не был родным, сообщало происходящему смутный онейрический отсвет, вполне естественный на фоне комнаты без окон, вещей без хозяев и хрустального шара, покамест себя не проявившего. С другой стороны, столько людей объяснялось теперь каждый день на чужих наречьях, обживая и переделывая их на свой лад и находя себе убежище не в словах, а где-то между ними, что действительность уже и сама напоминала сон, в котором бесконечно едешь куда-то поездом, самолетом, автобусом, стоишь в очередях на паспортный контроль, глядишь поверх голов в зале ожидания, пока твой рейс в очередной раз откладывается, и все никак не можешь добраться до места. И это хорошо, потому что ты давно уже забыла, куда едешь и откуда выехала.
Я вот думаю, сообщила М., желая сменить тему и не вполне зная, о чем уместно заговорить, тут все так простенько устроено, что я не удивлюсь, если достаточно взять вон тот листок с письмом, нагреть его на свечке, и проступит текст. Мы в детстве так развлекались, писали записки молоком по бумаге.
Мужчина с заколками пожал плечами и ничего не предпринял, он продолжал сидеть у ног М. и разглядывать ее, словно она и была подсказка. Что-то переменилось в воздухе между ними, и теперь уже сама она заторопилась, встала и принялась суетливо перебирать в картонном ящике куски игрушечного конструктора, их хватило бы на домик или даже целый вокзал. Инстанция, что наблюдала за нею с начала пути, оказываясь попеременно то внутренней, то внешней, расположилась сейчас под потолком и смотрела оттуда на М. с жалостливым презрением: та на глазах, можно сказать, регрессировала, превращалась в привычную, довчерашнюю себя, которой только и оставалось, что оступиться и шлепнуться с лестницы или уронить с грохотом крупный предмет, чтобы вышибить одной неловкостью другую, как клин клином. Писательница тоже что-то сообразила и затихла.
Знаете, сказала она, подумав, если я сейчас закурю сигарету, сработает пожарная сигнализация, двери откроются и нас отсюда выведут.
Это обойдется гораздо дороже, чем сами билеты, резонно заметил бледноглазый.
И в эту самую секунду замигала лампочка, их время истекало. Дверь в коридорчике зажужжала, явилась служительница эскейпа и предложила им дополнительные пятнадцать минут, от которых они отказались, хоть и было это неспортивно.
18
Они сидели под полотняным навесом, болтая ложками в огуречном супе с беззаботным видом, как у тех, кто выполнил свой долг и по праву предается утехам выходного дня. Они ведь нашли новый способ, выход из безвыходного положения, и для этого не потребовалось ни копаться в книжках и ящиках, ни загадки разгадывать – надо было просто достаточно долго ничего не делать, пока ситуация не разрешится сама собой. Это был, по мнению человека с заколками, самый экономный, а значит, оптимальный вариант.
У М., увы, были на
