Свет – это мы - Мэтью Квик
Эли говорит со мной о своей матери. Всякий раз, когда он ее упоминает, его лицо краснеет, а в его голове как будто поселяется страшный демон. Зрачки у него сужаются, и хорошо знакомый мне Эли – добрый мальчик, изо всех сил старающийся вырасти в здорового мужчину, – исчезает. Он ходит взад-вперед. Бьет кулаком по открытой ладони другой руки, качает головой. Создается впечатление, что мать годами держала его запертым в клетке, как бедного Железного Ганса. Как я уже упоминал, похоже, что миссис Хансен обращалась с Джейкобом и Эли довольно безумным образом, пока они были детьми. А когда они стали подростками, она заразила их ум словами – такими, например, как «ведьма», – которые закупорили их мужское начало и отравили их души.
– Она говорила Джейкобу, что он урод и лентяй и ничего не добьется в жизни, – кипятился Эли. – Говорила, что он умрет девственником. Мама повторила это ему, наверное, миллион раз. А начала, когда ему было всего десять!
Я спросил, что случилось с их отцом, и выяснилось, что им долгое время говорилось, что отца у них никогда не было, хотя Джейкоб смутно припоминал какого-то «волосатого мужчину», который жил с ними сразу после его рождения. Поэтому, когда в школе на биологии они узнали про размножение и про то, что для рождения ребенка необходимо семя, они пришли к матери с новым вопросом, что привело ее в бешенство. «Какое вам дело до половой жизни вашей матери?!» – закричала она вместо ответа.
Тут я, разумеется, вспомнил слова своей матери, когда она поймала нас с Дженной Уинтерботтом целующимися за гаражом. Мы были в седьмом классе. И еще как она обозвала меня «будильником» – потому что мой член, даже в спокойном состоянии, выпирал у меня из плавок. Это прозвище меня так обидело, что я на несколько лет перестал плавать – отказывался ходить в бассейн, на озеро или на пляж. И не общался больше ни с одной девочкой до тех пор, как мы с Дарси не начали переписываться, уже в университете.
А потом в июле между первым и вторым курсом мы с Дарси пошли на пляж. Я не снимал с бедер полотенце, а Дарси игриво пыталась с меня его стянуть. Когда она увидела, что я прикрываю руками выпуклость между ног, ее глаза блеснули, и я понял, что она заметила мой позор. Она молча, не говоря ни слова, взяла меня за руку, отвела в воду, повернулась ко мне, обвила ногами мою талию и принялась меня целовать. Я испытывал жгучий стыд и одновременно восхитительное волнение, даже гордость, вызванные тем, что прекрасной девушке очевидным образом нравилось мое тело. Я чувствовал себя желанным и цельным.
Потом ее ласки все-таки заставили меня занервничать, и я выпалил торопливые извинения за свой восставший член. Я отвел глаза и отстранился от нее. Но Дарси снова подплыла ко мне и сказала голосом, полным сострадания: «Боже. Что же твоя мать с тобой делала». Меня это ужасно испугало. Мне и в голову не приходило, что кто-то способен настолько явно понять, что произошло. Я весь дрожал, и поэтому Дарси обняла меня и прошептала: «Все хорошо», прямо мне в ухо, и продолжала меня держать, пока я не успокоился.
Я был уверен, что свой шанс с Дарси я упустил, но по дороге домой она попросила меня проехать через лес, который был тогда на окраине города – где теперь новая застройка. Потом она указала мне на прямоугольник голой земли, площадью примерно с машину, посреди поляны, заросшей травой по колено. Помню, что мне в голову пришло сравнение со свежей могилой какого-то великана. Я выключил мотор, и Дарс немедленно начала раздевать сначала меня, а потом и себя.
– Лукас, все хорошо. Свое тело нужно любить. Стыдиться тут нечего. Я тебе помогу, – говорила она.
Она касалась меня так нежно, что я подчинился. Я повторял про себя, что не происходит ничего страшного, перекрывая голос матери внутри моей головы, который называл меня отвратительным и порочным.
Потом Дарси склонила голову ко мне на грудь и долго слушала, как бьется мое сердце, а я гладил ее черные волосы и пытался понять, что же это значит – «потерять невинность». Если не считать поцелуев с Дженной Уинтерботтом в седьмом классе, у меня никогда не было девушки. И тут я будто пересел с трехколесного велосипеда сразу в космический корабль, без какой-либо подготовки, и находился теперь в невесомости, удивляясь, как это мне все еще удается дышать. Но в то же время что-то говорило мне, что я успешно выполнил задание и что все в порядке. И что Дарси тоже была вполне удовлетворена и, может быть, даже влюблена в меня, что явилось бы величайшим чудом, случившимся со мной в жизни.
– Я тебя люблю, – сказал я ей прямо там, на переднем сиденье своей машины, и немедленно об этом пожалел.
Грубо.
Преждевременно.
Смехотворно.
Повисшее молчание сжало мое сердце, как тисками.
Но тут Дарси подняла голову и улыбнулась. Я заглянул в ее зеленые глаза и увидел в них ведьму – но иную, такую, которая исцеляла, исправляла, наполняла бескрайней надеждой.
– Я тебя тоже люблю, Лукас Гудгейм, – сказала она и поцеловала меня в губы.
Впрочем, вернемся к моей матери.
Я теперь просто внимательно слушаю ее по воскресеньям, наблюдая при этом, как большая стрелка на кухонных часах путешествует с двенадцати на шесть, и в нижней точке прекращаю разговор словами:
– Мама, я был очень рад поговорить с тобой сегодня, а теперь мне пора.
Она начинает возмущаться, говорить, что я ее не люблю, что общаюсь с ней «по секундомеру», пытается пробудить во мне чувство вины и заставить слушать ее дальше. Тогда я напоминаю самому себе, что меня ждет мальчик, которому я помогаю в его инициации, и фаллическая энергия этой миссии побуждает меня сесть прямее, прервать ее излияния, твердо заявить: «Продолжим на следующей неделе», повесить трубку и успешно противостоять желанию взять ее снова, когда она немедленно перезванивает.
Иногда к тому времени, как я заканчиваю, в кухню приходит Джилл. Она каждый раз смотрит на меня восхищенным взглядом и говорит что-нибудь наподобие: «Тебе положена медаль за то, что ты добровольно звонишь
