Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская
В магазине, куда она зашла после работы, чтобы купить чего-нибудь «вкусненького» на ужин, она едва могла устоять на месте в короткой очереди; стояла, напевая про себя какой-то веселенький, бог весть откуда вспомнившийся мотивчик, и в такт притоптывала ногой. Она едва удержалась, чтобы не запеть вслух.
Он позвонил через пять минут после того, как она пришла. Ей очень понравилось, что он позвонил сразу, не заставив ее ждать, гадая: позвонит — не позвонит?
После его звонка она сразу же вымылась под душем, переоделась и сильно надушилась — все это для того, чтобы к его приходу как-нибудь избавиться от въедливого запаха поликлиники.
Он пришел со своим, знакомым уже ей большим портфелем. Они ужинали, опять много говорили о ее мужьях, о его жене и дочке, о ее и его работе. Он сказал, что должен был бы уехать уже сегодня, — он едет к матери в деревню, помочь ей перекрыть на избе крышу, весной крыша протекла, что он едет туда на весь отпуск, но теперь ему не хочется торопиться и что, если она позволит, он даст матери телеграмму, что задерживается, и побудет с ней еще. «В конце концов у североморского моряка отпуск большой, хватит его и на крышу». И опять всю ночь ей было хорошо с ним.
Теперь с работы она забегала в магазин; ей по-прежнему было трудно отстоять даже короткую очередь, и она заводила разговоры с незнакомыми людьми, чего с ней никогда не бывало, шутила и сама смеялась своим шуткам и, купив что-нибудь «вкусненькое» на обед или ужин, бегом возвращалась домой. Дома ее ждал забытый запах табака, смешанный с каким-то крепким одеколоном (в портфеле он принес заграничную электрическую бритву и заграничный одеколон), а через пять минут звонил он. Ей очень нравилось, что он ни разу не заставил ее ждать звонка. Ей очень нравилось, что они совсем не ссорятся, как ссорилась она со своими двумя мужьями. Ей очень нравилось, как он часто говорил ей, что самое красивое в ней — ноги и что «ее ноги его очень волнуют»; и то, что он хвалил как раз то единственное, что другие в ней осуждали, наполняло ее уверенностью в себе, в его чувствах, презрением к завистливости сослуживиц и очень-очень ей нравилось.
Он нравился ей все больше и больше. На нее нашло какое-то опьянение, какое-то радостное и безответственное чувство; она не думала о том, что ее счастье продлится, наверное, недолго: ведь он живет в другом городе и рано или поздно должен будет уехать; что ее счастье может оборваться внезапно — в один прекрасный день он может не позвонить, и все, а она даже не знает, где его искать в этом случае, но она и не думала об этом у него спрашивать — боже упаси! — раз сам не говорит, значит, еще не пришлось к слову. Она кружилась в своем счастье, как мотылек вокруг зажженной лампы, даже за день до этого не подозревая, что еще способна чему-нибудь так обрадоваться. Таисии она продолжала говорить, что все время после работы ездит к больной тете, а тете — что ездит к больной Таисии, суеверно боясь вспугнуть свое счастье, и когда бывала с ним вдвоем в квартире, не подходила к телефону. Кстати, и тетя и Таисия уже совсем махнули на нее рукой. Таисия как-то с обидой ей намекнула, что прекрасно знает, что она «горбатится на какого-то сутенера», а тетя, тоже догадываясь, что племянница пустилась на заработки, полагала, что ввиду возраста она хочет себе составить кое-какое приданое, — хоть теперь и не в моде, говорят, да, право слово, не помешает, а если не будет дурой, то кое-что вложит, конечно, и в дачку, все равно ведь все ей достанется, и завещание уже давно заверено у нотариуса, и в администрации троллейбусного парка она при жизни ради племянницы похлопочет, — в общем, здесь-то она ей поперек дороги никогда не встанет, полагая, что вполне поняла ее, заявила ей как-то тетя и, хотя на своем трещащем по всем швам участке убивалась теперь одна, даже сильно повеселела и нет-нет да и снова заводила свои разговоры о н а с т о я щ е м коньке. Племянница, конечно, понимала, к чему она клонит, но, чтобы не выдавать себя, в подробности не вдавалась, со всем соглашалась и поддакивала.
Но уж в эти-то дни случилось все же поговорить раза два с тетей по телефону, она — да, да! — даже не сразу поняла, о каком к о н ь к е та ведет разговор, а когда наконец сообразила, то рассмеялась невпопад, так что тетя даже опешила: «Ты чего ржешь там? Или думаешь — коньку не бывать?!» Дни и ночи ее были теперь заполнены новым, не имеющим, как ей казалось, никакого отношения к ее прежней жизни, очень значительным для нее содержанием: каждая мелочь, каждая подробность, каждая минута их встреч сразу же приобретала в ее глазах особенный глубокий смысл, и время для нее — как будто обремененное такой ношей — остановилось.
Незаметно к городу подкрадывалась осень. Лето постепенно сдавалось. Но там, на юге, ей говорили, лето в полном разгаре и даже наступает самый лучший — короткий бархатный — сезон. Намеченный день ее путешествия уже прошел: она сама отдалила его, не напомнив заведующей об обещанном отпуске. Однажды вечером (они встречались каждый день, но он по-прежнему приходил к ней только тогда, когда она возвращалась с работы, — днем или вечером, в зависимости от ее смены; он ни за что не соглашался остаться в квартире без нее, и, хотя она иногда сердилась, ей очень нравилась такая его щепетильность), на пятый день со дня их первой встречи, он сказал, невзначай, к слову, среди прочего разговора, что с радостью съездил бы с ней к южному морю, хоть ненадолго, если бы мог, и дело тут не в матери и не в крыше — отпуска-то еще хватит и на две крыши, — а в том, что он уже перевел матери все свои деньги: до его приезда она должна закупить весь строительный материал.
Она сразу же загорелась этой мыслью: с ним у южного моря! Плыть вместе на огромных белых кораблях в пустынном тихом море! Приплывать в не виданные ею цветущие южные города! Гулять обнявшись по тесным гористым незнакомым улочкам и вдоль голубого моря! Взявшись за руки, лежать в белом кружеве волн, как на открытках! Бродить рядом по синим горам! Приходить на какую-нибудь веранду, заросшую
