Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская
Они не спали всю ночь. Он задремал поздним утром, когда щель в темных шторах сварочным огнем подожгло солнце. На белой подушке было хорошо видно, как сильно загорело его лицо. Она тихо встала, оделась, съездила на рынок и купила свежего творога, сметаны, винограда, персиков. В ее квартире было дымно: непривычный, мужской, радостный запах табачного дыма, который говорил ей о том, что сегодня она не одна. Он сидел одетый на кухне, широко расставив ноги, и курил. Казалось, что под его большим телом маленькая кухонная табуретка на тонких ножках сейчас хрустнет, как яичная скорлупа. Да и вся ее небольшая кухонька была до смешного ему мала. Она осторожно погладила его темные, обросшие за ночь колючие щеки, он похлопал ее по спине. Ей очень понравилось, что его постель была аккуратно сложена, а диван составлен. За завтраком она почему-то все время смеялась, смеялась любой ерунде: тому, что забыла поставить сахар, и тому, что опрокинула банку со сметаной, тому, что хлеб оказался черствым, и тому, что не догадалась купить сигарет. Смеясь, она заглядывала ему в лицо, ожидая ответной улыбки, и он улыбался и похлопывал ее по спине своими большими руками, которые могли быть такими чуткими, такими нежными в темноте. Еще ни один мужчина так всецело не покорял ее. Она была полна к нему самых разнообразных, самых противоречивых чувств — дочерних и материнских, сестринских и дружеских, рабских и хозяйских, жены и любовницы… Как будто все чувства, какие только могут быть в женщине и до сих пор в ней глубоко спали, вдруг разом очнулись и, торопясь и расталкивая друг друга, опрокинулись на него, требуя себе запоздалого выражения. Она слышала свой смех, не узнавала его и с радостью думала: «Боже мой, да куда же это меня несет?!» Он тоже переменился со вчерашнего вечера: не было в нем ни вчерашней торопливости, не осталось и следа робости и неуверенности, движения его стали размеренными, разговор спокойным и твердым, — было видно уверенного в себе, зрелого мужчину, было видно, что он знает, чего хочет, и что пока все идет, как ему надо.
После завтрака они решили пойти сначала в парикмахерскую, чтобы ему побриться, — портфель вместе с бритвой он оставил в камере хранения в гостинице, — потом в кино. У входной двери она, сильно смутившись, все же попросила его выйти первым и подождать ее возле метро у табачного киоска (то, чего она почему-то так и не смогла решиться предложить своему второму мужу). Ей не хотелось, чтобы сидящая на первом этаже в маленькой комнатке лифтерша, болезненному внуку которой она часто делала уколы пенициллина и которая с утра до вечера сидела у окошка, расположенного возле подъезда (ее окошко, с геранью в горшке, повернутой красными цветами на улицу, и с ситцевыми в цветочек занавесочками на пол-окна, выглядело совсем деревенским и даже словно бы меньше других широких окон нового дома-башни), и, подперев щеку рукой, таращилась с утра до вечера на подъезд и улицу, — видела их выходящими вместе. Да и пенсионерки, поди, давно уж собрались на лавочках у подъезда и обсусолят эту новость на все лады, а так пусть хоть до ночи гадают, кто с кем, да кто к кому, — все равно толком-то ничего не видали!
«Я давно работаю медсестрой в районной детской поликлинике, и меня в доме все знают. Все же неприятно одинокой женщине, чтобы ее имя трепали по всему дому», — сказала она, впервые в жизни назвав себя одинокой женщиной, и, назвав так себя ему, ощутила вдруг странную радость. Он принял ее просьбу просто и дружелюбно, извинился, что сам не догадался ей это предложить. «Конечно, эти бабушки все обсудят и осудят, дело ясное». Ей понравилось, что он не сказал — «старухи», а сказал полушутливо — «бабушки».
Фильм они выбрали по названию. Выбирала она. И, конечно, она выбрала такой фильм, где и по названию было ясно, что речь пойдет о любви. Она любила смотреть кинокартины про любовь. Но прежде, еще вчера — до него — ей нравились картины только о несчастной любви. Почему-то лишь в этом случае она сочувствовала героям и испытывала к ним даже нежность. Картины же про любовь счастливую вызывали в ней одни лишь неприятные чувства: она ревниво, мучительно завидовала объятиям и поцелуям героев, радовалась их ссорам, сильно огорчалась примирениям и после счастливых концов выходила из кинотеатров вконец расстроенная. Она была как убогая, прозревающая свой недуг и понимающая, что обделена чем-то, что есть у других. Но сегодня она выбрала фильм, где из названия было ясно, что он именно о счастливой любви. Она наконец шла открытыми глазами смотреть на чужое счастье, надежно охраняемая своим, — она шла брать реванш.
Ей очень понравился фильм. Вернее, ей очень понравилось сидеть в темноте рядом с ним, тесно прижавшись к нему, ощущать сильный забытый запах табака от него, держать свою руку в его большой горячей ладони и смотреть на чужую счастливую любовь. Все в этой выдуманной любви странным образом совпадало с ее настоящими чувствами, и это совпадение возвышало ее неожиданную любовь, делая ее законной, правой.
Они вернулись домой, наскоро пообедали и легли в постель. Под вечер она принесла ему в постель кофе с гренками и снова легла рядом.
Эту ночь они опять не спали. Поздно утром они позавтракали, и она собралась на работу: в понедельник она работала во вторую смену. Она хотела, чтобы он остался дома дожидаться ее, но он сказал, что у него есть дела, и вышел из квартиры первым.
На работе она летала. Ей были нипочем ни детские капризы, ни капризы мам, скучающих в длинной очереди. Старик ортопед, увидев ее в коридоре, прокричал ей, что она чудесно выглядит. «Скоро отпуск, еду на юг!» — крикнула она ему в ухо, тряхнув головой. «А?» — крикнул ортопед, приложив согнутую ладонь к уху, но она была уже на другом конце коридора.
— Что с тобой? — спросила ее почему-то с обидой Таисия. — Болезнь тетки на тебя хорошо действует!
Она ничего не ответила, только
