Падает снег - Марьяна Куприянова
– Неужто?
– Уж-то, – передразниваю самодовольно.
– И не боишься? Взрослый ведь, да еще бугай какой. Ты вроде девочка хрупкая, приличная, и глаза у тебя честные.
– Не в возрасте дело, – пробубнила я, а сама подумала, что этот человек вряд ли что-то знает о том страхе, который я испытывала уже сотню раз под черным пронзающим взглядом или в тисках твердых жилистых рук.
– Любишь или так… крутишь? – осторожно поинтересовался водитель.
Я больше прислушивалась к собственным ощущениям, нежели к его голосу.
– Больше всего на свете, – я стиснула зубы и зажмурила глаза, – я хочу вернуться туда, – прошептала я в ответ, и чуть громче добавила: – разворачивай! Сейчас же!
Счастье внезапно ударило мне в голову, как обухом стукнули, осветив все происходящее новым светом. Это словно начать жить по-новому, когда забываешь и прощаешь все дурное, что было – разом, мигом, сам не понимая, как это возможно и почему. Будто тебя взяли и перепрограммировали. Несмотря на то, что ночь, на улице теперь светло; несмотря на мороз – тепло; все оттого, что я думаю об Андрееве, о своем угрюмом и злом дяде, привыкшем притворяться добряком, которого мое сердце приняло спокойно, без страстей и боли; к которому я так привыкла, что… черт, эту мысль и озвучивать-то глупо, непривычно, неловко – слишком от нее попахивает семейным уютом и детским питанием.
– Забыла что-то? – беспокойно спросил таксист, отчаянно выворачивая баранку и чудом не застревая в сугробах.
– Да, – коротко ответила я.
Гадкое свое прошлое, болезненное и неприятно – забыла. Все дурное – забыла. Все обиды – забыла. Наконец-то осознала себя в настоящем времени и стала в нем жить, а не приживаться кое-как. Оказалось, я – часть всего того, что со мной происходит. Я перестала жить в прошлом, я больше не хочу на него оборачиваться. Чем дальше я от Андреева, тем больше отталкиваю будущее. А я вдруг захотела его видеть, это будущее, думать о нем и строить какие-то планы. Прежняя жажда к жизни, которую во мне убили, стремительно возвращалась в эти мгновения, вливалась в меня, обрушивалась огненным водопадом.
Я как во сне поняла, что мне хочется прижать Андреева к себе и ощутить себя рядом с ним, вспомнить все моменты, пережитые вместе и улыбнуться будущему. В его обществе я всегда чувствовала какое-то приглушенное умиротворение. А теперь с меня будто сорвали глухую завесу, и я увидела, что счастлива с ним! Все стало новым. И я стала новой, и я безумно хочу вернуться к нему сейчас, чтобы рассказать и показать все это и больше не уходить. Неужели тот Максим Викторович – теперь мой? Да когда? Когда и как это успело произойти? Почему я проморгала, просмотрела этот процесс, забившись в колодец своей черной депрессии? Впервые за долгое время прошлое убиралось прочь из моей памяти, трусливо поджимая хвост, а настоящее вступало в свои владения, полноценно и властно.
Максим! О, как я могла быть таким сухарем рядом с человеком, которому необходима поддержка и тепло? Ведь ни разу не намекнула ему, как мне нравится проводить с ним время, и вела себя словно надменная стерва, воспринимая его отношение ко мне и все то, что происходило, как должное. А теперь вот тороплюсь и боюсь не успеть. Это чувство сложно описать! Это и страх упустить время, которое я могла бы посвятить ему, и непреодолимое желание каждую секунду рядом с ним заново осознавать свои чувства. Все как во сне.
Я сунула бомбиле купюры и рванула в подъезд. Как ни крути, а на лифте будет быстрее. Нажала кнопку вызова, притоптывая на месте от нетерпения. Минуту спустя двери разъехались с шипением, и я остолбенела. С руками в карманах в кабине стоял, насупившись от холода, Андреев. Понимаете, не просто Андреев, а мой Андреев, любящий меня Андреев; обижающийся на то, что я не хочу пока оставаться на ночь, Андреев. Он даже не удивился, увидев меня. Я кинулась ему на шею, вставая на носки, словно не видела двадцать лет, и крепко обняла любимую стройную талию. Максим нажал кнопку на панели и сказал:
– Не обмануло предчувствие.
– Мой, родной мой, хороший мой, – без конца шептала я, обцеловывая всё его неподвижное лицо, а слезы катились настоящим градом, замерзая на щеках.
XV. Ошибка
Вера, Вера, Вера. Как мне бесконечно повезло с нею. Эту девочку мне сам бог послал, не иначе. Более терпеливого и нежного человека я не встречал за сорок лет жизни. Я раскрылся перед ней, я запугивал ее, я был с ней груб, переходил черту, испытывая ее, я причинял ей физическую боль и оставлял на ее теле синяки, я даже чуть не придушил ее в припадке, но вовремя взял себя в руки, и все обошлось так, будто я контролировал ситуацию. А она все терпит. Терпит даже то, из-за чего ее предшественницы писали заявление в органы. И по голове меня гладит, и в затылок целует даже еще нежнее, чем прежде. И меня от этого бросает в какую-то безнадежную не то эйфорию, не то растерянность. Она волшебная и удивительная девушка. И в ее присутствии я ощущаю себя замученным матерым волком, у которого кровь еще на зубах не остыла, а он уже поджимает уши и щурится, тыкаясь мордой в хозяйскую ладонь. Волк, которого превращают в собаку, а он и не сопротивляется.
Я привык к Вере, как привык носить маску доброжелательности на людях. Вера стала необходимостью, Вера стала… всем. За столько лет неудач я потерял надежду найти женщину, которая меня поймет и примет в истинном виде, но она нашлась, и весьма неожиданно. Случайно, скажет кто-то. Не случайно я тогда приехал раньше, чем Беленко, на квартиру, где Вера была одна. Не может это быть простым стечением обстоятельств.
А как она готовит! Душу сатане можно продать, честное слово. Больше всего не хочу, чтобы она кого-то еще так же гладила по голове, трепала за волосы и так же вкусно кормила. Это я ее нашел, я, и она только моя. Большой грозный дядя, привыкший к одиночеству, пустоте, притворствам и женщинам на ночь, чувствует себя мальчиком, ни в какую не желающим делиться.
Случившееся в лифте даже мне стыдно вспоминать, уж не знаю, как там Вера. Однако я вел себя как скот, слишком многое позволил себе. Она ведь совсем юная, цветочек нежный…
