Андрей Зарин - Скаредное дело
Тем временем воевода беседовал со своими соседями.
Недавно вернувшийся из Москвы дворянин Стрижов передавал московские новости, а слуги обносили гостей супами, несли щи, лапшу куриную, несли уху и рассольник, каждому по вкусу.
— Ишь, ведь, — вставил слово свое боярин Терехов, — как вашему другу Тереше повезло: вверх идет!
— Это кто? — спросил Стрижов.
— Да князь Теряев-Распояхин!
На лице Стрижова выразилось почтение.
— Важная особа! — сказал он. — Царь при мне его в окольничьи пожаловал, строится на Москве приказал, всякое отличие ему идет.
Андреев взглянул на воеводу и заметил, как жирное лицо его покраснело. Он ткнул боярина в бок и сказал:
— Да окромя милостей и счастье ему: слышь, сына-то у него скоморохи скрали, а теперь…
— Что? Или еще родился? — тревожно спросил воевода.
— Нет! Сыскал сына-то!
— Врешь! — не своим голосом вскрикнул воевода. Лицо его посинело, жилы на короткой шее вздулись.
— Зачем врать! Пес врет, — ответил Андреев. — Да еще сымал главного татя, Федьку какого-то Беспалого, пытал его, тот с дыбы ему доказывал.
— Меду! — едва слышно прохрипел воевода, быстро отстегивая запонку на ворот рубахи.
Даже гости испугались вида воеводы и повставали с мест, но воевода оправился и махнул рукой.
— Чего повылезли? — сказал он грубо. — Чай, еще и не в полпир! Эй, вы! — торопитесь с медами!
Слуги торопливо забегали, разнося меды, томленные и варенные, малиновый, яблочный, смородинный и прочих ягод.
Началось питье. Воевода, видимо, оправился и торопил гостей пить, покрикивая на них.
— Пей — душа меру знает! — выкрикивал он время от времени.
После питья началась снова еда. Понесли жирный курник, оладьи, варенухи, бараньи почки, одно за другим, все тяжкие блюда, от которых немцу бы давно был карачун.
Наконец слуги убрали все со стола и, поставив перед каждым чашу или стопку, или кубок, начали разносить мед и вина.
Воевода встал и громко сказал:
— Во здравие и долголетие великих государей наших, царя Михаила Федоровича и родителя его, преславного святого патриарха всея России, Филарета Никитича!
После этого он выпил до дна свою чару и опрокинул ее над своей головой.
— Во здравие и долголетие! — подхватили гости, и всяк проделал то же.
После этого стали поочередно пить за воеводу, за губного старосту, за стрелецкого голову, за боярина Терехова, за Стрижова, за прочих дворян, а там за каждого гостя особо и гости быстро захмелели.
Стало темнеть. В горницу внесли пучки восковых свечей. Крик и смех смешались в общий гул, как вдруг дворецкий подбежал к воеводе и что-то тревожно зашептал ему.
Воевода словно протрезвился, гости стихли.
— Ко мне? — громко сказал воевода, — гонец царский! Клич его сюда, встречай хлебом-солью! — и он торопливо встал и шатаясь пошел к дверям.
В дверях показался посол, дворянин Ознобишин, Воевода опустился на колени и стукнулся лбом в пол.
— Воеводе, боярину Семену Антоновичу Шолохову грамота от государей! громко сказал гонец.
— Мне, милостивец, мне! — ответил воевода. — Пирование у нас малое. Не обессудь!
Гонец подал две грамоты воеводе. Тот обернул руку полою кафтана, принял грамоты и благоговейно поцеловал царскую и патриаршую печати.
— Може, на случай здесь есть и боярин Петр Васильевич Терехов-Багреев?
— Здесь, здесь! — ответили протрезвившиеся гости.
Боярин с недоумением встал.
— Здесь я, батюшка! — отозвался он.
— И до тебя грамота от государей! — сказал гонец, протягивая свиток, после чего сбросил с себя торжественный тон и просто сказал: — Ну, поштуй!
Воевода встрепенулся.
— Откушай за здоровье государей! — сказал он, беря с подноса, что держал уже наготове дворецкий, тяжелый кубок, — а кубком не обессудь на подарочке!
— Здравия и долголетия! — ответил Ознобишин и махом осушил кубок.
— Сюда, сюда, гость честной! — суетясь повел гонца воевода в красный угол. — Здесь тебе место. Чем поштовать?
Гонец лукаво усмехнулся и ответил:
— Грамотки бы прочел сначала!
— Чти, чти! — загудели гости.
Воевода и сам торопился узнать содержание грамот, и теперь растерянно искал глазами своего дьяка, но на пустом месте, где прежде сидел дьяк, торчали только его здоровенные, железом подкованные сапоги; сам же он уже мирно храпел под стулом.
— Свинье подобен! — с злобным отчаянием сказал воевода.
Андреев поднялся и сказал.
— Давай, что ли, боярин, я прочту!
— Прочти, прочти, светик! — обрадовался воевода, протягивая Андрееву свитки.
Андреев взял их и, поцеловав печати, осторожно развязал шнуры и распустил один из свитков.
Кругом все стихло.
Андреев откашлялся и стал читать:
«Воеводе рязанскому, боярину Семену Шолохову. Бить челом на тебя нам, государям, наш окольничий, боярин князь Терентий Теряев-Распояхин на том, что ты в умысле злом и лукавом заказал Матрешке Максутовой, бабе подлой, скрасть его сына, Михаила».
— Господи помилуй! — пронеслось меж гостей.
Воевода стоял, держась о край стола и смотрел на Андреева безумным, неподвижным взором. Шея его вздулась, лицо посинело. Он судорожно рвал на вороте рубаху.
«А та баба подлая сие дело скаредное, продолжал читать Андреев, передала Федьке Беспалому, что в приказе обо всем с дыбы покаялся. И мы, государи, сие челобитие князя приняли и на том порешили: чтобы ты, боярин, сие дело скаредное учинивший, шел с повинной до князя, коему выдаем тебя головой!» — А подписи, закончил Андреев, — «Божьей милостью, великий государь царь и великий князь Михаил Федорович и многих государств господарь и обладатель». А другая: «Смиренный кир Филарет Никитич, Божьей милостью великого государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея России самодержца, по плотскому рождению отец, волей Божей по духовному чину пастырь и учитель и по духу отец, святейший патриарх московский и всея России». Андреев замолчал. Наступила гробовая тишина, дьяк очнулся под столом от жуткого молчания и осторожно вылез.
Воевода тяжело перевел дух и прохрипел:
— Другую!
Андреев развернул другой свиток.
«Боярину Семену Антоновичу Шолохову. Приказываем мы, государи, сняться с воеводства рязанского и все дела свои, и росписи, и весь обиход, и наряд воеводский, зелье, казну, свинец, хлеб и пушкарский обиход сдать по росписи боярину Терехову-Багрееву, коему воеводство править и нам прямить».
— Жжет! — не своим голосом крикнул воевода и грузно упал на стол.
— Дурно ему! Воды! Знахаря! — закричали смутившиеся гости.
— На воеводство тебя, Петя! — сказал, подходя к боярину, Андреев.
Боярин с ужасом замахал руками.
— Господи, страсти какие! — прошептал он.
Тем временем воеводу слуги унесли в опочевальную. Гости стали расходиться и каждый низко кланялся новому воеводе.
Вдруг к нему подошел дворецкий.
— Боярин просит тебя до него.
Терехов быстро поднялся, несмотря на свою тучность, и поспешил к бывшему воеводе.
Он лежал как гора, на широкой постели и тяжело хрипел. Из свесившейся руки в глиняный таз текла черная кровь, ловко выпущенная татарином-знахарем.
Увидев Терехова, он взглядом подозвал его к себе и зашептал:
— За попом послал! Смерть идет… Где ж мне до князя с головой?.. Тебе покаюсь… грешен… сбила меня жена с тобой породниться… свово сына за твою дочь прочили… жадны были, на твое добро зарились. Опять, и сына любим… Я нет, а они все свое… Удумали для начала княжонка извести, а там и самим свататься. Прости, боярин, тебе как на духу каюсь!
— Бог простит! — не веря своим ушам, смущенно бормотал Терехов.
В это время в опочевальню вошел священник.
Воевода рязанский смещался с своего места Божьей властью…
20
Князь Теряев-Распояхин уже отстроил свой дом и сад разбил, и церковку домовую освятил, перевез княгиню со своим Мишей, оставил в вотчине славных немцев Штрассе и Эхе, — но все еще медлил править новоселье.
Не до того было всем близким до царского Верха людям. Все разделяли царскую тревогу и печаль и ходили унылые, словно опальные. С утра по Москве несся колокольный звон и народ толпился в церквах, молясь о здравии молодой царицы. С того самого часа, как встала царица из-за пира, ей занедужилось и вот уже третий месяц на исходе, как хуже и хуже ее болезнь. Приковала она ее к постели, засушила ее тело, очи ввалились, нос заострился, на щеках словно огневица горит и все кровями кашляет. Доктора голову потеряли, видя как тает красавица, стали знахарей из Саратова звать, с Астрахани: с Казани, — ничего не помогало царице.
Измученный скорбью, царь неустанно молился, и уста его только одно шептали:
— Божий суд! Наказует меня Господь не по силам моим.
