В Слепцов - Трудное время
- Что вам за охота вспоминать об этих фельдфебелях, - с неудовольствием ответила Марья Николавна.
- Нет, изредка ничего. Это освежает мысли.
Марья Николавна посмотрела на него и спросила:
- Да вы знаете ли, какой это марш?
- Знаю.
- Так что же вы говорите!
- Я ничего не говорю.
- Однако вы должны же согласиться, - вставая, сказала она, - что и марши бывают разные.
- Еще бы.
- И этот совсем не то, что дармштадтский 2, например.
- Разумеется. Но какой бы он там ни был, а все-таки марш; следовательно, рано или поздно будет "стой - равняйсь" и "смирррно" будет; и этого никогда не нужно забывать.
- Я и не забываю.
- То-то же. Стало быть, не из чего и горячиться.
Марья Николавна замолчала; постояв немного перед Рязановым и соображая что-то, она отошла к окну и взглянула на солнце, которое в эту минуту кровавым пятном опустилось над лесом и нижним краем своим уже касалось его зубчатых верхушек; несколько минут она прямо, не сморгнув ни разу, смотрела на солнце, озарявшее все лицо ее грозным красноватым светом.
- Вы понимаете, что я делаю? - спросила она не шевелясь.
- Что?
- Я хочу его переглядеть. - Она указала на солнце. - Знаете, такая игра есть - кто кого переглядит.
Рязанов ничего не отвечал; прислонившись плечом к косяку, он глядел на нее сбоку: она по-прежнему стояла неподвижно, положив обе руки на спинку стула и слегка закинув голову, вся облитая горячим сиянием, и продолжала упрямо, почти с дерзостью смотреть на солнце. Наконец выражение лица ее стало напряженнее, брови сдвинулись, она вдруг быстро заморгала, закрыла глаза руками и отвернулась от окна.
- Ну, что? - спросил Рязанов.
- Не переглядела, - ответила она и засмеялась.
Рязанов тоже отошел от окна.
- Какая глупость мне пришла в голову, - продолжала она, не открывая глаз, - Когда я смотрела на солнце. Я вспомнила, как меня в детстве пугали господом богом: мне тогда говорили, что и на него тоже нельзя смотреть.
- И вы верили?
- Нет; я и тогда не верила. Мне все это как-то смешно было. У моей няньки иконка была: бог-отец, сидящий на воздухе; только воздух был так гадко нарисован, точно будто Саваоф 3 сидит на яйцах. Нянька меня, бывало, пугает им, а я ничего не боюсь. Как посмотрю на него, так и засмеюсь.
- А теперь-то вы не боитесь его?
- Конечно, не боюсь.
- Да так ли это? Подумайте-ка хорошенько! Может быть, это вы только так храбритесь.
- Какой вздор! Не только [его], я и вас даже не боюсь. Я вас только... Уважаю...
Последнее слово она произнесла почти шепотом, как будто нечаянно обронила его, и в то же время бросила быстрый, пугливый взгляд на Рязанова.
Он стоял потупившись и щипал свою бороду.
- Пойдемте куда-нибудь, - вдруг сказала она, сделав движение к двери.
- Куда же?
- Да куда-нибудь, все равно, только уйдемте отсюда!
Рязанов пристально посмотрел на нее.
- Что же вам здесь-то не сидится? Кто вам мешает?
- Все мешает: стены, потолок, все. Я хочу теперь идти, идти куда-то дальше, дальше...
Она остановилась.
- А вы знаете, что я вас теперь совсем не вижу, - говорила она прищурясь. - Вместо лица у вас теперь зеленое пятно. Ах, как это странно! Ну, пойдемте же!
Она сбежала с террасы в сад и оглянулась: Рязанов задумчиво и медленно спускался с лестницы, продолжая одной рукой щипать свою бороду. Она подождала его и, когда он поравнялся с нею, спросила:
- А как вы думаете, Александр Васильич боится [бога] или нет?
- Я думаю, что боится.
В это время тихими шагами, с нахмуренным лицом, в залу вошел Щетинин и, засунув руки в карманы, остановился в дверях; потом вышел на террасу и начал было спускаться с лестницы, но на последней ступеньке остановился, поглядел вслед Марье Николавне с Рязановым, приложил к носу палец, подумал и вернулся.
XII
На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым всё разговоры идут, и конца нет этим разговорам.
- Господи, что ж это такое будет? - вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.
Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит на воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты - ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.
- Когда это лето кончится? - говорит она, безнадежно глядя в даль. Хоть бы уехать, что ли, куда-нибудь.
- Не все ли равно, летом везде жарко, - помолчав, говорит Рязанов.
Опять молчат.
- Я воображаю, каково теперь этим несчастным бабам жать на такой жаре.
- Да-а.
- Ужасно!
- Вы бы им зонтики купили.
Марья Николавна нахмуривается, потом вдруг опускает зонтик и застегивает его на пуговку.
- Не хочу больше зонтика носить. Поле подарю.
Рязанов улыбается.
- Кому же это назло?
- Никому, самой себе.
- Да ведь им-то от этого не легче.
- Кому?
- Бабам-то. Они все-таки без зонтиков останутся.
Марья Николавна молчит и, крепко стиснув зубы, порывисто тычет зонтиком в землю.
- Зачем же вы чужой зонтик ломаете?
- Какой чужой?
- Да ведь это полин.
- Это... Это я не знаю, что такое, - быстро поднимая голову, говорит Марья Николавна и уходит домой.
Сумерки. Рязанов сидит в своей комнате у окна и, подпершись локтями, смотрит в сад. К окну из сада подходит Марья Николавна.
- Что вы тут сидите?
Рязанов подбирает свои локти.
- Какая скука!
- А вы бы музыкой занялись.
- Какой вздор! Разве музыка поможет?
- Ну, книжку почитайте!
- Все это не то вы говорите.
- Чего же вам нужно?
- Сама не знаю. Мне как-то все это... Грустно мне очень.
Рязанов ничего не отвечает.
- Понимаете, - скороговоркой продолжает она, - я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей... Ну, может быть, не удастся... Страдание... Что же такое? Это ничего... По крайней мере знаешь, за что. А то что это такое? Я хочу жить. Что же Вы молчите?
- Что же мне прикажете говорить?
- Скажите что-нибудь!
- Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: Вы сами посудите!
- Да вы хоть так, неосновательно отвечайте!
- Что же толку-то будет?
- Все толк, толк...
- Странная вы женщина! Да ведь сами же вы его добиваетесь.
- Ну, да, да. Разумеется. Не слушайте меня. Я сама не знаю, что говорю. Прощайте!
Вечер. На террасе сидит Марья Николавна и приготовляет чай; Рязанов на другом конце просматривает только что привезенные газеты. Входит Щетинин, бросает на них небрежный взгляд, стоит несколько минут на средине террасы, зевает и говорит:
- Однако вечера-то прохладнее стали. Сыро, я думаю, гулять.
Молчание.
- Не наливай мне чаю: я не хочу, - говорит он жене.
Она молча отодвигает его стакан в сторону.
- А вы хотите? - спрашивает она Рязанова.
- Что-с? - очнувшись, спрашивает он.
- Чаю хотите?
- Хочу.
Он подходит к столу и, всматриваясь в Щетинина, подвигает себе стул.
Щетинин задумчиво стучит по столу пальцами.
- Ну, что в газетах? - спрашивает он, не глядя на Рязанова.
- Да ничего особенного; по части внутренних дел все хорошо: усмирение идет успешно 1, крестьяне освобождаются, банки учреждаются, земские собрания собираются. Ну, а в европейской политике небольшое замешательство вышло по случаю того, что Наполеон опять имел с Бисмарком дружеское шептание 2.
Марья Николавна улыбается; Щетинин сидит, опершись на руку щекою, и смотрит на лепешки; потом берет одну из них, разламывает и говорит:
- Как этот Степан стал скверно лепешки печь, - просто ни на что не похоже, точно деревянные.
На это никто ничего не отвечает.
- Маша, ты хоть бы сказала ему, что ли.
- Ты бы сам сказал.
Щетинин, не поворачивая головы, а подняв только брови и скосив глаза, долго смотрит на жену; она очень внимательно пьет чай.
- О-охо-хо, - насильно зевает Щетинин. - Когда же это мы в лес-то соберемся? - опять заговаривает он немного погодя.
- Собирались, собирались, так и не собрались. Вот и Иван Павлыч с женою тоже хотели с нами.
- Что за лес? - вполголоса замечает Марья Николавна.
- Нет; оно бы хорошо, знаешь, съездить эдак чаю напиться, отдохнуть. А? Как ты думаешь, Рязанов?
- Да, ничего.
- Ну, вот видишь! Вот и он тоже согласен, Маша!
- Что?
- И он с нами поедет!
- Ну, и пусть его едет. Мне-то какое дело?
- Да ведь ты прежде сама это любила.
- Прежде!..
- Нет; я думал... Одним словом... Черт знает, ужасно как-то здесь... Душно, - внезапно сдергивая с себя галстух, говорит Щетинин и встает из-за стола.
