Виктор Некипелов - Институт Дураков
Процедура спинномозговой пункции проводилась в отделении по определенному, окутанному некоторой торжественностью ритуалу. Еще накануне назначенного дня "избранных" мыли в ванне, им меняли белье, и они шли на операцию, как японские смертники-камикадзе, в чистых, белых рубахах. Утром, перед пункцией, их повышенно кормили: молоко, колбаса... Потом, часов около одиннадцати, уводили куда-то, чтобы через полчаса-час привести обратно - уже в лежачем положении, на столе-каталке. Наши "камикадзе" лежали на боку, не шевелясь, с гордыми и торжественными лицами, без рубах, хребты их были густо вымазаны йодом. Их снимали с каталок и перекладывали на койки, где они лежали в той же позе несколько часов, не вставая. Даже курить им дозволялось в палате, и это было верхом почета и неприкасаемости. И еду им давали в постель. Этой привилегией они пользовались в течение нескольких дней.
Володе Шумилину пункция была сделана неудачно. Видно, не туда все-таки ткнул иглу лихой костоправ. Вскоре после того, как его привезли в палату, у него начались непроизвольные подергивания ног, как у распятой на булавках лягушки, когда ее раздражают (невинный опыт медиков-первокурсников) электрическим током. Но он все равно улыбался белым как мел лицом и курил свою заслуженную сигарету...
Не знаю, куда шел взятый таким образом костный мозг, но в любом случае, бесплатное донорство безответных заключенных я считаю действием не только в высшей степени безнравственным, но и просто преступным.
Между прочим, сведущие зеки говорили, что в обычных психбольницах эта операция проводится очень часто и вообще без спросу; здесь, в институте, хоть спрашивают.
К недозволенным методам я отношу и проводившееся в институте лечение. Имею в виду нейролептики. Многим давали в таблетках или кололи аминазин, триптофан, пропазин и др. Врачи не имели права подвергать принудительному лечению подследственных, вообще всех, кому это лечение не назначено по суду.
То же самое касается и применения лекарств в репрессивных целях. Спрашивается, на каком основании Мария Сергеевна назначила Бучкину аминазин? Разве он находился на принудлечении в психбольнице? А укол Марчиеву? Даже если он нарушал порядок, буянил... Вот уж где был самый настоящий психофашизм!
Недозволенным методом можно считать и тайный надзор нянек, я уже о нем говорил. И не только нянек - в институте, а он ведь тоже был одним из островков ГУЛАГа, применялись все классические методы тайного сыска, которые в тюрьмах и лагерях деликатно именуются "оперативной работой": сексотство, использование "наседок" и т.д. Добытые таким образом "оперативные данные" использовались врачами для разоблачения симулянтов. Так, только благодаря доносу (возможно, и ложному) был признан здоровым - во время второго или даже третьего своего заезда в институт - уже упоминавшийся мною И.Розовский.
ВСТРЕЧА С ЛУНЦЕМ
Однажды няньки несколько тщательнее провели в палатах приборку. Прибежала сестра - потыкала пальцем в паутину. Зеки-натиральщики налегли с утра на паркет.
Было часов около одиннадцати, я читал, сидя на койке. Витя был на трудотерапии. Володю Шумилина увели на какое-то хитрое исследование по типу моей камеры-обскуры: тоже вроде снятия биотоков мозга, только посложней.
Вдруг в палату быстрыми шагами, почти бегом, влетел седовласый большеголовый человек в белом халате. Выпученными, а еще и увеличенными стеклами очков глазами и вздутыми щечками он напоминал большого мопса. Он и влетел, как мопс, круто развернувшись на кривых ногах. Остановившись передо мной, с возгласом "Ну-с!" резко постучал правым указательным пальцем по левому, клянусь, звук был точь-в-точь такой, как если бы мопс, усевшись, постучал обрубком хвоста по полу.
Я встал. Незнакомец сквозь стекла очков буравил меня взглядом. Через некоторое время в палату так же быстро вошла незнакомая женщина в очках и с тетрадкой в руке, а за ней - наша дневная сестра, кудрявенькая Женя.
- Вот это тот больной, Даниил Романович, о котором мы вам рассказывали, - произнесла, запыхавшись от бега, женщина с тетрадкой.
Я понял, что передо мной знаменитый Лунц, и кровь бросилась мне в голову.
Мы стояли молча, уставившись друг другу в глаза, как два деревенских парня, играющих в гляделки.
- Вы окончили фармацевтический институт? - резко спросил он.
- Простите, но я не знаю, с кем говорю. Вы не представились.
- Зовите меня Даниил Романович.
- Так вы Лунц?
- Именно. Именно так, - отчеканил он, продолжая сверлить меня взглядом. - Так какой фарминститут вы окончили? Московский?
- Харьковский.
- А еще вы окончили литературный институт?
- Чувствуется, что вы знакомы с моей биографией.
- Кое-что, кое-что. Скажите, а кто был вашим творческим руководителем в институте?
Я подумал: видимо, проходили уже перед ним студенты или выпускники литературного института. Ну да, конечно, Данилов из Ленинграда... мой друг Гоша Беляков... Сколько еще неведомых...
В палату вошло еще несколько врачей. Любови Иосифовны среди них не было.
- Вы же все равно его не знаете, - ответил я. - Сергей Александрович Поделков.
- Он больше, э-э-э, педагог, чем поэт?
- Это вы так считаете?
- Разумеется, мнение сугубо личное. Да, да, да.
Я заметил, что он не сводит глаз с моей руки. В левой руке у меня были очки, и, разговаривая с Лунцем, я машинально крутил их, держа за дужки. Я вспомнил утверждение Игоря, что такое непроизвольное монотонное движение часто расценивается врачами как один из признаков шизофрении, и быстро оборвал его, скрестив руки на груди.
- Ну хорошо. Мы еще будем беседовать с вами. Часто и долго беседовать.
Тоже глядя прямо ему в глаза, не убирая скрещенных рук, я медленно покачал головой, выражая отрицание.
- Что, нет? - вздернул головой Лунц. - Нет?
- Нет, - тихо, но отчетливо ответил я.
- Почему?
- Потому что глядя на вас, я вижу перед собою - детей Леонида Плюща, ответил я негромко и медленно, смотря ему в самые зрачки - зеленые и мертвые.
Резко вскинулась кудлатая голова. Щелкнули челюсти мопса. Однако он сдержал себя.
- Ну, это вам так кажется. Хорошо. До свиданья. Вопросы ко мне еще есть?
Я спросил, буду ли оставлен здесь на второй месяц, как обещает врач.
- Посмотрим в понедельник, - ответил Лунц.
Еще я спросил, скоро ли, наконец, состоится прогулка. Сказал, что лежу здесь уже месяц без глотка воздуха.
- Что вы, это по лужам-то? Февраль... грипп...- он явно смешался. Нет, это опасно, опасно...
- А вам не кажется, что месяц без воздуха - это более опасно?
Но Лунц уже не ответил - он бежал из палаты, сопровождаемый своей свитой. Они обошли и другие палаты, правда, ни у одной кровати не задержавшись так долго, как возле моей.
Позже я узнал, что это был первый обход Лунца после возвращения его из-за границы, кажется, из Венгрии. Что-то насаждал он там?.. Я думал: интересно, а в западные, в т.н. капстраны он ездит? И уютно ли ему там? Ведь в 1973 - 1974 гг. особенно высока была волна протестов за рубежом против психиатрических репрессий в СССР. И уж имя Лунца поминалось там, наверное, часто. Это была моя первая и по сути единственная продолжительная встреча с Лунцем. Никаких бесед, ни долгих, ни коротких, между нами так и не состоялось.
После его ухода в палате еще долго пахло собачьей шерстью.
"КОМИССИИ" И "ПОДКОМИССИИ"
В конце срока обследования накануне заключительной "комиссии" или за несколько дней до нее проводилась т.н. "подкомиссия" - беседа обследуемого с профессором, то есть с Лунцем (а в его отсутствие - с Ландау или Тальпе). На беседе присутствовал лечащий врач. "Подкомиссии" придавалось большое значение, так как окончательный результат фактически определялся на ней, и уже с ним обследуемый шел на "комиссию".
Заключенных обычно предупреждали, что им предстоит беседа с профессором, и они ждали ее, волновались.
Что касается меня, то официальной такой "подкомиссии" у меня не было. Никто о ней не предупреждал, никуда меня не водили. Правда, Лунц приходил в палату, может быть, его набег 15 февраля и был такой "подкомиссией"?
"Комиссию" зеки всегда ждали с надеждой и опаской. Это был последний, окончательный порог, за которым открывались две двери: либо в "рай", либо в "ад".
"Комиссии" проводились по понедельникам, реже по вторникам, в "актовой" комнате; как правило, по утрам.
Не знаю, назначается ли каждый раз, то есть для каждого очередного заключенного, новый состав "комиссии", отдается ли это приказом по институту и вообще: выбирается ли председатель "комиссии" врачами отделения или же назначается сверху, без всякого согласования... Знаю только, что председателями бывают врачи из других отделений, это, видимо, обязательное правило. И это не рядовые врачи. Подписи под актом экспертизы ставят не все врачи, присутствующие на "комиссии", а только профессор отделения и лечащий врач.
Техника "комиссии" не сложна. Председатель сидит за отдельным столом, члены комиссии - рядом с ним. Обследуемого приглашают последним, когда все уже в сборе и. видимо, вчерне судьбу его определили. Усаживают тут же, задают вопросы, главным образом председатель. Не знаю, существует ли какой-нибудь шаблон вопросов или они рождаются непосредственно.
