Юрий Трифонов - Единственная
Ассистентка молча вела ее по коридорам, на повороте, в обширной полукруглой нише стоял рояль и кадка с пальмой. Нестерпимо захотелось остаться одной в этом глухом закоулке, коснуться клавиш и, может быть, тихонько этюды Шопена. Но она покорно зашагала за мослатой теткой.
- Это здесь. - Короткий стук в дверь. - Зоя, мы пришли.
И вышла тоненькая, как мальчик-подросток в шапке золотых вьющихся волос, с огромными испуганными глазами лемура.
- Да, да, я жду.
Худющие руки прижаты к груди, губы, дергаются от испуга.
Когда Надежда раздевалась за ширмой, лепетала детским голоском:
- Я могу говорить по-русски, хотя конечно потерял цвик1, но если вы хотите по-немецки...
- Нет, лучше по-русски.
- А...Ну тогда хорошо, вот, ложитесь, доктор Менцель сказал лицо тоже, такой немножко восточный массаж, хотя я давно не делала, и наверное, потеряла цвик, но доктор сказал... - все это она бормотала, расправляя идеально гладкую простыню.
Но хрупкие, исхудалые руки ее оказались неожиданно сильными. Иногда они причинял боль, но Надежда терпела, боясь спугнуть это и без того чем-то перепуганное насмерть существо.
Сеанс длился долго, и Зоя лишь один раз прошелестела:
- Доктор Менцель - великий врач, и великий человек. Вы имеете большую удачу, попав к нему.
Надежде было неловко, что она не развлекает трудящуюся над ней крошку разговором, но никак не находила темы. Спрашивать, откуда знает русский глупо и бестактно, ведь Эрих сказал, что был русский муж, был и сплыл.
- Это точка очень важная, потерпите, она держит весь ваш костяк.
Было очень больно, Надежда зажмурила крепко глаза.
- Хорошо, хорошо, - тут же испугалась Зоя, - на первый раз сильно не будем.
Судя по всему, она обретала некоторую смелость, не видя собеседника, потому что, когда Надежда ушла за ширму, сказал неожиданное:
- Вы похожи на Марию Магдалену.
- Разве?
- Да. Такой она нарисована в книге, которую я сейчас читаю. О загадочном племени, которое жило неподалеку отсюда в Квадрубе. Иисус Христос пришел к ним, вместе с Марией Магдаленой, и у них были дети. Теперь надо найти тех людей, которые от этих детей, и когда найдут молодых, и они поженятся, снова, появятся Иисус Христос, - последние слова она прошелестела еле слышно.
- А что это за книга, что вы сейчас читаете?
- Я выписала ее из Вены. Она на немецком, вы тоже можете прочитать. Это время вам удобно?
- Совершенно удобно.
- Ну тогда хорошо.
Ее маленькое скуластое личико побледнело от тяжелой и честной работы.
- Кому мне заплатить? Вам? В кассу?
- Нет, нет! - кулачки снова прижаты к груди, взгляд умоляющий. - Это доктор все сделает, он все знает. Мне нельзя.
- Зоя, скажите, там рояль, на нем играют?
- Иногда доктор играет, иногда кто-нибудь из пациентов.
- А мне можно поиграть?
- Это я не знаю. Нужно спросить доктора.
- О чем ты думаешь?
- Ни о чем. Так всякая ерунда.
- Не хочешь сказать? Тебе неприятно об этом говорить?
- Да, неприятно, потому что я думала о деньгах.
- Ты не должна пренебрегать никакими мыслями.
- Но это неважно, это бессмысленно. Можно уточнить потом.
- Что уточнить?
- Гонорар, который я должна уплатить Зое.
- Ты думала об этом все время, пока шла сюда?
- Да, пожалуй. А нельзя сделать так, чтобы я видела вас? Вы где-то сзади...
- Нет, это ненужно. Деньги... К ним относятся как к сексу - с такой же двойственностью, осторожностью и ханжеством. Массаж пошел тебе на пользу, лицо как персик. Ты любишь персики?
- Терпеть не могу.
- Почему?
- Их все хотят съесть. В детстве я боялась, что меня съедят.
Она подумал, что у нее слишком высоко открыты ноги, привстала на кушетке и поправила юбку. Снова легла.
- Мои дети любят персики, муж присылает им с Кавказа.
- Ты любишь своих детей?
- Не знаю. Иногда нет. Меня многое в них раздражает: их безделье, то, что они часто ссорятся друг с другом...
- Ты не была бездельницей. Ты много трудилась.
- Да. Мы с сестрой ходили по домам, собирали деньги и вещи для тех, кто был в ссылке, чинили эти вещи, стирали, упаковывали и посылали посылки. Мои дети слишком много тратят времени на игры.
- А твой пасынок тебя тоже раздражает?
- Нет. Я его жалею. Два года назад он пытался покончить с собой из-за несчастной любви. Стрелял в себя, ранил... Это было ужасно, потому что... Мне было очень жалко его.
- Ужасно только поэтому?
- Не только.
- Почему еще?
- Я не хочу говорить.
- Ты его любишь больше, чем пасынка.
- Нет, нет! Просто его отец смеялся над ним, очень жестоко.
- Как жестоко?
- Он сказал: "Даже застрелиться не можешь, как следует".
- Твой пасынок - способный юноша?
- Не очень. Учиться ему трудно, но ведь он вырос в провинции... А все-таки вы не могли бы сесть так, чтобы я вас видела?
- Ты хочешь меня видеть? Зачем?
- Просто трудно разговаривать, когда не видишь собеседника.
- Я не собеседник. Я - врач. Собеседником я буду вечером. Значит, твоя семья помогала большевикам?
- Да.
- Но ведь ты знаешь, что ваша революция сделана на немецкие деньги, что Ленин был немецким шпионом.
- Это неправда!
- Это знают здесь все.
- Так говорили летом семнадцатого в Петрограде в очередях, в трамваях, но это неправда.
- Ну вот видишь. Я говорю, на улицах говорили, а ты говоришь неправда.
- Потому что я точно знаю, что это неправда. Я один раз пришла домой, меня стали расспрашивать об обстановке на улицах, это было после июльского восстания. Вот тогда и говорили, что виновники восстания - тайные агенты Вильгельма, что они убежали на подводной лодке в Германию. Я была девчонка. Не понимала, что эти глупости повторять не следует, и очень смутилась, узнав...
- Узнав что?
- Это неважно. У меня болит голова.
- Ты боготворишь Ленина, как все коммунисты?
- Зоя сказала, что в книге, которую она читает, написано, что Иисус не умер, он ходил по миру и даже здесь есть место, где он бывал. Мне показалось, что Зоя не очень здорова.
- В некотором смысле она более здорова, чем многие другие, считающиеся здоровыми, люди.
- Мы сможем посмотреть то место, о котором говорила Зоя?
- Конечно. Но закончим нашу тему.
- У меня болит голова.
- Последнее. Значит, все-таки тогда даже ты, воспитанная в семье большевиков, повторила, что Ленин - агент Вильгельма.
- Я была глупой девочкой, а вот то, что правительство утверждало это и требовало, чтобы большевики отдали себя в руки правосудия - это была провокация. И один человек сказал, что Ленина юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге.
- Кто был этот человек?
- Неважно. Бессмысленно называть его. Я устала.
- Хорошо. Закончим.
Возник перед ней, высокий, в безукоризненном сером костюме, ослепительный воротничок рубашки оттенял смуглость лица. Помог ей встать. И, увидев близко его лицо, она удивилась тонкости и красоте его, огромностью глаз и чуть впалыми веками оно напомнило голову породистой лошади.
- Мы поедем в маленький старинный немецкий город, - сказал он, подойдя к столу. - Ты предпочитаешь на машине или на поезде?
- Не люблю машин. Мне неловко ездить в них.
- Неловко? Перед кем? Здесь машина - не такая уж роскошь. Значит, поездом. Я тоже люблю поезд. Иди гуляй, пей воду. Зайди в гостиницу, прихвати что-нибудь теплое, возвращаться мы будем вечером, в три я за тобой заеду.
Ее давно уже не спрашивали, что она предпочитает, давно никто так не опускал перед ней глаза, и давно ее походка не была такой легкой, когда с высокого крыльца лечебницы она спускалась в парк.
ГЛАВА V
Он сел напротив нее, вынул тонкий унылого вида журнал.
- Тебе интересно, что за окном, а я это видел много раз. Полчаса почитаю.
Она чуть не фыркнула от возмущения, отвернулась к окну. Там была обыкновенная красота летнего полудня: молодые сосновые леса сменялись полями, покрытыми каким-то цветущим желтым злаком или корнеплодом. Она хотела спросить, что же это за такое желтое растение, взглянула на него и, пораженная выражениям его лица, промолчала. Он не читал, он просто смотрел в свой скучный журнал, и на лице его была такая скорбь, что она едва преодолела желание дотронуться до его худого, торчащего под идеально отглаженной брючиной колена. Она откинула голову на изголовье кресла, закрыла глаза.
- Тебя укачивает? - сухо поинтересовался он. - Может быть, попросить сельтерской?
- Меня не укачивает, сельтерской не хочу.
Она решила сквозь полузакрытые глаза понаблюдать за ним, но выдержала недолго: что-то томило, то ли страшный сон, то ли досада на его безразличие.
- Мне сегодня снился неприятный сон, - сообщила она.
- Это интересно, - сухо сказал он и перевернул страницу.
- Рассказать?
- Если хочешь.
- А вам... не очень интересно?
- Мы ведь не можем заниматься анализом постоянно, - он закрыл журнал, аккуратно заложив кожаной ленточкой страницу. - Итак, к какому периоду жизни относится время сна?
