Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон
Сильви присоединилась к нам в аэропорту Монреаль-Мирабель. Джошуа оплатил ее билет. Нас почему-то ужасно насмешила эта деталь, и мы выпили в баре, чувствуя себя отчаянными пройдохами.
В Лондоне наши кавалеры трудились в поте лица, а мы два дня наслаждались прогулками по английской столице. А ночью… Ах, ночью… Под покровом темноты происходит много такого, что нельзя понять и не стоит обсуждать. Не знаю и не хочу знать, чем занимались Симон и Сильви в номере 418. Не помню, как мы с Джошуа общались в номере 416, но думаю, что все развивалось стремительно, потому что утром третьего дня я оказалась притороченной к кровати (веревки он привез с собой), голой, с завязанными глазами, а Джошуа, тоже голый, хлестал меня ремнем. Я знала, почему добрый доктор так поступает, понимала, что лично против меня он ничего не имеет. Просто у него было тяжелое детство…»
Понимаю, — говорит Субра. — Мама все время уходит — свяжем ее, чтобы не могла сдвинуться с места!
«…и я согласилась. “Ах ты моя ненасытная!” — сказал Джош, и я кивнула. Так оно и было: я жаждала познать взрослый мир — до дна и без прикрас. Промежутки между ударами были неравными — от пары секунд до нескольких минут, — и я не могла подготовиться. В основном Джош попадал точно по ягодицам, но иногда плохо прицеливался, и боль от ударов по спине и ногам оказывалась почти невыносимой. Один раз я не сумела сдержать крик, и моя судьба совершила крутой поворот.
Моя вина…»
Естественно, — соглашается Субра. — Разве есть что-то, в чем ты не виновата?
«Все случилось из-за одного-единственного вскрика. Отец услышал, встревожился, оторвался от тела любовницы, ворвался в наш номер, оценил происходящее, и у него перегорели предохранители. Он вырвал ремень у совершенно дезориентированного Джошуа и начал лупить друга, вопя, как одержимый. Его услышали горничные, сообщили портье, а тот вызвал полицию. Я ничего этого не видела, потому что глаза у меня были по-прежнему завязаны, зато все слышала и сделала соответствующие выводы. Ученых арестовали за совращение несовершеннолетних, и они провели весь день под арестом в комиссариате. Нас с Сильви определили в центр содержания малолетних преступников. Отпустили нашу скандальную четверку благодаря вмешательству организаторов престижного семинара. Отпустили — и тут же выслали из Великобритании. Мы улетели в Монреаль, где эта история стала главной газетной новостью и имела роковые последствия: Симон утратил последнюю надежду сделать блестящую научную карьеру, а Лиза вернулась на родину, в Австралию».
Неужели «Газет»[89] опубликовала фотографии на первой полосе? — шепотом поинтересовалась Субра.
Из музея Рена выходит «в кусках».
Belvedere[90]
Кошмарный проход по Старому мосту. Ингрид и Симон цепляются друг за друга, тащатся медленно. Толпа такая плотная, что Рена на мгновение теряет их из виду и сразу пугается: вдруг отцу или мачехе стало дурно?
Почему Симон решил, что Джошу не подобает бить меня ремнем, а сам он может пороть Роуэна? В ударах ремнем по заднице безусловно есть нечто душеспасительное и одновременно поучительное. Наказание отучает гадких мальчишек поджигать шторы в своей комнате, а юных прелестниц… не знаю, чему она учит их, но последнее время меня занимает один вопрос: возможно, доказать любовь друг к другу очень просто, если развлекаться взаимной поркой?..
Они перебрались невредимыми на другой берег Арно и зашли в «Борго Сан-Якопо» подкрепиться сандвичами в снэк-баре.
Ингрид делится своим удивлением: все ювелирные лавки на мосту торгуют одним и тем же товаром — серебряными украшениями.
— Не понимаю, — горячится она, — они же сами раздувают конкуренцию, и это никому не выгодно!
Рена не знает что ответить.
— Отдохнем немножко? — спрашивает Симон.
В Садах Боболи[91] они находят свободную скамейку на солнце. Удача? Как бы не так — Симон и Ингрид решают рассказать Рене медицинскую эпопею одной из своих хороших знакомых. Описание болезни потихоньку портит пейзаж, и в конце концов красота — пруд с кувшинками, бронзовый Нептун с трезубцем в руке среди фонтанов, позеленевший от воды и прожитых лет, но все еще восхитительно мускулистый, — отступает под напором рассеянного склероза.
Рена не выдерживает. Говорит, что хочет поснимать цветы, и быстро удаляется в сторону Фортецца-ди-Санта-Мария[92] в Сан-Джорджо-дель-Бельведере.
«Ну почему я так ненавижу разговоры о болезнях? Против самих недугов я ничего не имею (почечная недостаточность Фабриса научила меня почтению к человеческому телу со всеми его слабостями и силой), но зачем о них говорить?! Почему людям так нравится рассказывать о своих бедах посторонним, которые вынуждены слушать, хотя помочь не в состоянии? Я никогда так не поступаю, впрочем, у меня нет проблем со здоровьем…»
Одна есть, — перебивает ее Субра. — Бессонница.
«Верно. Всю жизнь спала, как бревно, а на пороге сорокалетия — нате вам… Тьерно, когда ночевал у меня, ужасно расстраивался. Страшно, наверное, когда твоя мать среди ночи выползает в коридор, бледная, с покрасневшими глазами. “Знаешь, мама, — сказал он однажды, — бессонница лечится! — О нет, спасибо, предпочитаю держаться от психиатров подальше. — Я тебя к ним и не посылаю… Сходи к иглоукалывателям”.
Он рассказал, что мать его преподавателя музыки Пьера Матерона училась акупунктуре в Индонезии, берет не слишком дорого и творит чудеса. “Серьезно, мама, тебе стоит попробовать…”
Забота сына очень меня тронула, и я договорилась о встрече с Керстин Матерон».
Одно из лучших решений за всю твою жизнь! — восклицает Субра.
«Докторица встретила меня на пороге кабинета, здороваясь, энергично пожала руку. На вид я дала ей лет пятьдесят, крепко сбитая, невысокая, со смеющимися ореховыми глазами. Белокурые, с примесью седины, волосы обрамляли широкое доброе лицо с высокими скулами и смешным острым носом.
Такие лица не скрывают от окружающих, что миллионы раз улыбались и хмурились, не думая о морщинах. Я сразу поняла: она — мой человек.
