Карта Анны - Марек Шинделка
— Это Сильвия.
Ты протянула руку женщине, которая слегка улыбнулась тебе странной улыбкой, прокатившейся по губам, как волна, и тут же исчезнувшей. Ее муж Мартин — улыбки. Мартин был самым старым сорокапятилетним мужчиной на свете. Усталость скопилась у него в глазах и в черных кругах под ними, а сквозь лицо будто просвечивала тьма.
С ними был и их сын.
— Ондржей, — произнес сын и немного неловко потряс твою руку.
У него были черные волосы, большие глаза, а на шее покачивался медальон — ракушка. Маленькая створка на кожаном ремешке. Ракушка касалась голого тела — ты зацепила ее взглядом и вдруг почувствовала легкое головокружение. У тебя заложило уши. На мгновение из ракушки как будто донесся рокот моря.
Во время разговора ты с неудовольствием отмечала рядом с Ондржеем фигуру Архитектора. Все это было тебе хорошо знакомо — ничего нового, только будто у некоторых мелких деталей выкрутили звук на максимум. Ты быстро-быстро заморгала, и картинка исчезла. Архитектор что-то рассказывал Мартину, всё вновь вернулось на свои места. Только теперь у тебя немного болела голова, как бывает, когда примеряешь очки со слишком сильными диоптриями.
Архитектор тоже насторожился, поглядывая на твой лоб. На нем ненадолго промелькнула хорошо знакомая ему морщинка. Она выглядела примерно так / и означала сомнения. Руки Архитектора, в которых он держал твою карту, читая ее без труда, едва заметно задрожали. Он растерянно извинился и ушел за выпивкой.
Вечер продолжался: ты стояла у стойки и, запрокидывая голову, глотала водку. Говорила с Ондржеем об этических проблемах промышленного птицеводства, о Ксенакисе, о йоге, порнографии и компостировании. Вы понимали друг друга абсолютно во всем. Толпа вокруг танцевала. Подобные вечеринки вошли тогда в моду, и зал был набит до отказа. Множество костлявых оленевидных парней в узких брюках и огромных очках притоптывали под музыку. Некоторые были с бородами — последний писк моды, разжеванной и переваренной в Берлине и других больших городах. В двадцать лет крайне желательно выглядеть пожилым и потрепанным. А вообще, вокруг танцевало много неподдельных молодых людей. Держа в руках мобильники, они писали в Фейсбуке сообщения о том, что они в настоящий момент танцуют. Дизайнеры собственного эго. Огранщики бриллиантовых аватаров в социальных сетях.
Здесь же танцевали и так называемые тридцатилетние, сознательные, очистившиеся люди, которые уже отковыляли молодость, пережили все свои травмы и смутно затосковали по счастью или хотя бы покою. Одни — в расцвете своих сил, другие — после двух-трех выгораний, с трудом держась на дрожащих ногах после тех долгих месяцев, пока они под заботливым присмотром психологов и психиатров разбирали свою душу на части, как солдат — винтовку, чтобы потом снова собрать ее, готовую к новому залпу в небеса.
Тут танцевали и люди, одержимые жизнью, одержимые своим телом. Эти издержки благополучия, эти хрупкие мужчины (потому что в наше время хрупкими стали прежде всего мужчины), осторожно несли свое тело, словно оно в любую минуту могло развалиться. В свободное время они бережно качали мускулы, заботливо взращивали мышечную массу и до малейших деталей продумывали химический состав своего организма. Они отлично знали, как смешиваются в них фосфор, железо, углерод, определенные количества минералов и горных пород, и запасы чего нужно пополнять для поддержания оптимального их баланса. Они размышляли о соли и магнии. О дневных дозировках. Об идеальном уровне чего-то там в крови, обеспечивающем безупречное функционирование организма, хорошее дружелюбное настроение, работоспособность и творческий потенциал. Эти ходячие таблицы Менделеева, телесные наркоманы тоже смутно затосковали по счастью, но их тело захлопнулось вокруг них, как ловушка.
Здесь отплясывала и пятидесятилетняя девушка, та, что всегда смеется. Хохочет, заливается от смеха, широко разевая рот. Ты ее знаешь: она где-то прочитала, что смех полезен. Что рекомендуется каждый день хотя бы один раз над чем-нибудь от души посмеяться. И вот она смеется всегда и надо всем, смеется, даже если для этого нет никакого повода, смеется даже над не слишком удачными шутками; те, кто их рассказывает, очень ей благодарны, да и вообще это способствует ее популярности. Она смеется, чтобы дожить до ста лет. Обнажив зубы и десны, исторгает звук, веря, что теперь-то отпущенные ей годы нарастают, как скорость на спидометре. Она смеется всем телом. Даже череп ее смеется под кожей.
Светало, мутная полоса света на горизонте, минус пятнадцать. Опять снег. А может быть, это был вовсе не снег, а просто замороженный воздух. Дороги пустые, занесенные порошей. Снег присыпал соседнюю стройку и алюминиевый склад, откуда время от времени раздавался зловещий морозный скрип. Вдалеке вырисовывался город, еще застылый в эти утренние часы. На самой его окраине — ботанический сад, огромный парник, внутри которого сиял островок тропического пояса. Жаркие микроджунгли посреди января, заключенные в теплицу, похожую на стометровый алмаз. На кристалл парника опускались кристаллы снежинок, и ты — от низкого давления твои руки промерзли насквозь — сильно затосковала по теплу.
Ты взглянула на Ондржея. Он улыбнулся. Вы стояли перед цехом, в котором все еще гремели последние вызовы на бис. Вы наблюдали за одной из анархисток, как она бродит по дну спущенного пожарного пруда за кирпичным заводом и косит палкой замерзшую крапиву. Пора было идти. За стеклянной дверью, ведущей в цех, Мартин кричал Архитектору: «Если Вселенная началась с Большого взрыва, где, понимаешь, где тогда этот взрыв случился?»
— Нигде, — утомленно ответил Архитектор, и они оба замолчали.
Они сидели на ящиках вместе с рэпером 6482 (и т. д.) и еще парой человек и пили водку. Вид у Архитектора был уставший. Он достал сигарету. Поднял на тебя, сквозь стекло, сонные глаза. Посмотрел на собственную ладонь. И, словно не желая думать обо всех этих линиях, завел разговор о войне, разгоревшейся недавно в какой-то стране третьего мира.
Архитектор сгорбился, выглядел усталым и потрепанным. Дрожащими длинными пальцами он смел с рукава пепел. Он был старый. Ты видела перед собой поседевшего мужчину, опутанного, точно паутиной, собственным интеллектом, увязшего в старательно выстроенной системе, в структуре своей сложной многозначной жизни. Архитектор что-то рассказывал слабым голосом, бродил по третьему миру, по странам, которых никогда не видел и уже не увидит, как бродит по саду, полному засохших кустов, обессилевший подслеповатый садовник.
Он в последний раз посмотрел на тебя, посмотрел на Ондржея. Вытянул было руку, собираясь, наверное, встать и что-то сказать, но потом смиренно ее опустил. Грустно улыбнулся. Словно протянул тебе сквозь стекло твою карту, Анна. Карту, которую он начертил
