История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен
Антуан де Баэк, комментируя трактат Динуара, обращает внимание на связь между молчанием и языком тела, которую можно проследить в сочинении аббата. В обществе молчание сообразуется со сдержанными жестами, умеренной и хорошо контролируемой экспрессивностью, мимика также не должна быть избыточной; словом, в этом отношении следует соблюдать меру и довольствоваться малым. Такова риторика светского поведения. В 1885 году Эмиль Мулен, со своей стороны, подчеркивает, что, когда человек находится в светском обществе, само по себе молчание не имеет особой ценности и не столь важно, если ему не сопутствуют вспомогательные элементы, которые крайне необходимы, а именно: выражение лица, жесты, манера держаться, взгляд[219]. Обращаясь к трактату Динуара, Мулен обращает внимание на стиль сочинения аббата, сочетающий в себе черты христианского дискурса и светского языка, с вкраплениями лексики и оборотов, свойственных политике и военной стратегии. Все это, по замечанию Антуана Баэка, свидетельствует о высоком уровне культуры аббата, впитавшего тенденции своей эпохи. Некоторые из афористических высказываний Динуара особенно ярко выражают его позицию: «Произнести что-либо уместно лишь в том случае, если ваши слова окажутся весомее молчания»; «Искусством говорить можно овладеть, только научившись сперва молчать»; «Молчание умного человека выразительно»[220]. И напротив, люди из простонародья, которых отличают «грубость и недалекость», молчать не умеют. Это связано с отсутствием образования, невоспитанностью и склонностью к предрассудкам. А что касается молчания применительно к литературным сочинениям, то. как полагает аббат, иным авторам следовало бы погрузиться в него и ничего не издавать.
Между тем, по словам Эмиля Мулена, случается так, что молчание в светском обществе не объясняется никакой принятой заранее тактикой и лишь отражает свойство характера, известное как «молчаливость» Дьяфуарю, персонаж пьесы Мольера «Мнимый бальной», говорит: «Видели мы такое — слова не вымолвит». Мулен приводит примеры тех, кто постоянно хранит молчание. Артаксеркс из драмы Расина безмолвствует в ответ на обращенные к нему слова Эсфири; Вильгельм Оранский получил прозвище Молчаливый. Вдобавок есть люди, неуверенные в себе. Все это позволяет Эмилю Мулену выделить особый род молчания, которое не обусловлено поведенческой тактикой и, соответственно, выходит за пределы классификации аббата Динуара. Мулен указывает на молчание, проистекающее от апатии, хладнокровия, недоверчивости, сомнения, иронии, самообладания, а также оттого, что в иных ситуациях человек растерян и попросту не понимает, что происходит; кроме того, человек может молчать из деликатности, или в присутствии людей преклонного возраста, или из уважения, из вежливости, по причине замкнутости или «мучительной, щемящей симпатии».
Позже, в XIX веке, Оберман Сенанкура заклеймит «эти беседы, когда люди говорят лишь для того, чтобы перебирать слова, и никогда не затрагивают сути»[221]. Адольф, герой одноименного романа Бенжамена Констана, живет в Гёттингене, его гложет скука; из робости он в основном молчит, иногда ему хочется выговориться, однако он идет на попятную, чувствуя двуличность того светского общества, в которое он вхож и где безмолвное презрение заменяет открытую насмешку[222].
23 сентября 1854 года Эжен Делакруа подробно пишет в своем дневнике о преимуществах молчания как во время беседы, так и «в любых взаимоотношениях». Его записи присущ тонкий психологизм, Делакруа углубляет идеи, выраженные его предшественниками на данную тему. Так, он отмечает, что, к сожалению, «нет ничего труднее, чем сдерживать излияние слов, для человека, который обладает могучим воображением, гибкостью ума, смотрит на вещи и явления с большой проницательностью и не разрешает себе выражать то, что происходит у него в душе». Между тем «в роли слушателя он только выигрывает. В том, что вы хотите сообщить своему собеседнику, не содержится ничего для вас нового, вам все уже известно. Однако вам явно невдомек, что мог бы рассказать он [...]. Но неужели возможно удержаться от того, чтобы доставить себе удовольствие и выставить свою личность в выгодном свете перед этим изумленным, очарованным вами человеком, который, вероятно, слушает вас?» Выходит, что «глупцы гораздо легче, чем все прочие, поддаются этой приятной уловке натуры, пустому удовольствию слушать собственные речи [...], они не заботятся о том, чтобы сказать собеседнику нечто толковое, и жаждут лишь покрасоваться перед ним»[223].
Жерар Женетт исследовал стилистическую отточенность пауз и молчания в романе Флобера «Мадам Бовари». С его точки зрения, в иные моменты повествование будто бы замолкает и покидает пределы текста. Бернар Массон в ходе своего анализа приходит к другим выводам. Во фрагментах, где Шарль Бовари посещает Берто, Флобер указывает на три стадии встречи: сперва герои по провинциальному обычаю угощаются вином, затем следует молчание, поскольку им, в сущности, нечего сказать друг другу, и наконец завязывается разговор — так, словно «переход от молчания к слову дался с трудом», в том числе тому, кто повествует нам эту историю, и кажется, будто главные герои, послушав тишину, «в которую вкраплены звуки, лишь усиливающие ее», уступили в конце концов и вняли «настойчивому зову слов»[224].
Поль Валери, хотя и принадлежал иной эпохе, вполне вписывается в моралистическую традицию, транспонируя афоризмы предшествующих столетий и затрагивая темы дружбы и любовных отношений. «Подлинная близость, — пишет он, — основывается на понимании обоими смысла понятой pudenda и tacenda[225]», причем «настоящая близость возможна только между людьми, которым присуща одинаковая степень деликатности и тонкости. Все прочее — характер, культура, вкусы — имеет малое значение». Валери также замечает, что «наши подлинные враги хранят молчание».
Жюльен Грак со своей стороны приводит любопытную тактику: иногда один из собеседников намеренно провоцирует в разговоре паузу, тягостную и вызывающую в другом собеседнике чувство неловкости, — повисает гнетущее молчание, «почти что неприличное», которое сродни
