Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов
И постелил ему простыню, и погасил свет, и полез на полати.
— Саша, ты не спишь? — спросил он через некоторое время.
— А? — очнулся Саша. — Ты что?
— Извини, старик, я сейчас, еще секунду…
Он спустился вниз и забарабанил в стену к соседям.
— Надо им ответить. Чтоб знали, как лупить. Совсем обнаглели, сволочи, — удовлетворенно сказал он.
И мурлыкал, карабкаясь по лестнице:
Там в океан течет Печора…
А Саша спал. Ему снились: ГУМ, ЦУМ, Красная площадь, Третьяковская галерея, Музей Пушкина, певица София Ротару и поэт Андрей Вознесенский. Легкий Саша бежал вверх по хрустальным ступенькам и парил, парил над Москвой, над всеми ее площадями, фонтанами, дворцами. Скоро он устроится на работу по лимиту и получит временную прописку, а через несколько лет получит постоянную прописку, и тогда — эге-гей! — все держитесь!
— Все хорошо, — бормотнул он во сне.
Ну, хорошо так хорошо. Утро вечера мудренее. А пока — спи, спи, молодой человек, набирайся сил. Жизнь, наверное, будет длинная.
* Пригреть на пичках — обыграть на «пиках», карточный жаргон.
Кержачок — в данном контексте — сибиряк, а вообще-то — раскольник, старообрядец.
Там в океан течет Печора… — суперпопулярная студенческая бардовская песня тех лет, Автор — Ада Якушева. Тогда — жена Ю.Визбора.
Отчего деньги не водятся
— Дa? Ну и что? Ну, пьяный. А вы мне, извините, подавали? Нет? Вот так. А вам я что сделал? Раскачиваюсь и на ногу наступил? Да нет, не нарочно я… Уж вы извините, извините, я немножко заснул. Я — поезд. Я электричку жду до Кубековой. Вы извините, я просто не потому, что я — пьяный, я просто спал, а сейчас проснулся, вы меня извините, я не хотел вам сделать ничего дурного.
Обычная, милая сердцу российская картина. Мужик в мятой шляпе и мятых брюках, проснувшийся в зале ожидания пригородных поездов. Сосед его, интеллигентненький мужчина, хранящий брезгливое молчание в ответ на излияния бывшего пьяного. Бабы, мужики, девки, длинноволосые их хахали с транзисторами, лузгающие семечки и время от времени вскрикивающие в метафизическом восторге:
— Ну, ты меня заколебал!..
Да и сам зал ожидания — со знаменитыми жесткими эмпээсовскими скамьями, вековым запахом карболки и громаднейших размеров фикусом, «фигусом», который, наряду с еще больших размеров картиной из жизни вождей мирового пролетариата, должен был, видимо, по хитроумному замыслу станционного начальства, эстетически воздействовать на буйных пассажиров, смягчать страсти, утишать расходившиеся сердца.
— Да! А все виноват был тот самый беляшик, — сказал мятошляп, хотя чистый сосед его, уткнувшись в газету «Правда», отвернулся и всем своим видом давал понять, что лишь по значимости своей в жизни и некоторой даже доброте не выталкивает он опустившегося за те большие двери, крепко ухватив его за шиворот, а то и хряпая по тощей шее жирным кулаком.
— Беляшик, беляшик, — монотонно повторял проснувшийся. — Кабы не тот беляшик, так оно, может, все и покатилось бы по-иному, что ли?
Спрашивающий задумался.
— Хотя… черт его знает, черт его знает, — бормотал он.
— Эй! Пахан-кастрюля, чего хипишишься? Курить есть? — окликнул его высокий парень с гитарой.
— Дак а почему нет? — рассудительно сказал «пахан».
— Товарищи! — оторвался было от газеты культурный человек, но, увидев крутой лоб присевшего на корточки любителя легкой музыки и протянутую за папиросой «Север» мощную длань, татуированную воспоминаниями все о той же далекой части света, лишь только мелко выдохнул, а потом брезгливо в себя вдохнул, стараясь не улавливать ядовитый лично для его здоровья, равно как и других трудящихся, табачный дым этих дешевых мерзких папиросок.
— Ну, дак ты расскажи, ты чего там плел-то? — рассеянно обратился к старшему товарищу курящий мужественный юноша.
— Дак я вот те о чем и говорю. Меня беляшик и погубил, а они мне дали самый последний шанц.
— Да какой же такой беляшик-то и какой «шанц»? — вскричал нетерпеливый молодой человек. — Ты говори, что ли. Ты что нищему бороду тянешь? А?
— Да я ж тебе начинаю, а ты тут стрекочешь! — раздражился мужик. — Хочешь, так слушай. А не хочешь — вали кулем!
— Ну, слушаю, — сказал юноша.
И полился ровным потоком строгий рассказ мужика.
— Вот. Это началось в суровые шестидесятые годы нашего столетия. Я, тогда находясь на ответственной работе снабжения с хорошим окладом, зарвался и, получив головокружение от успехов, стал сильно пить коньяк и спирт, потому что оне тогда были маленько дешевле, чем сейчас, ну а денег у меня всегда было предостаточно.
Вот. И товарищи, и начальство обычно предупреждали меня, что дело рано или поздно может кончиться хреново при таком отношении, но я им безнаказанно не верил, потому что имел удачу в работе всегда, а это очень ослабляет.
Но время показало, что они стали правые. Ибо ввиду пьянства у меня начались различные служебные неудачи, не говоря уже о личных, поскольку моя жена вскоре после всяких историй от меня совсем ушла. А служебные ужасы запрыгали один за другим, как черти. В частности, вот на такой же скамейке Савеловского вокзала города Москвы, где я в пьяном виде коротал ночь, не имея гостиницы, у меня неизвестные козлы и вонючки украли моток государственной серебряной проволоки, за которой я был послан самолетом в город Сызрань, так как у нас вставал из-за отсутствия этой проволоки цех, а у меня ее украли. Сам знаешь, что за это бывает…
— Понимаю, — сказал парень.
— Ну, то, что я выплачивал, это — как божий день, хотя и тут нарушены были правила. Они не имели меня права за этой проволокой посылать. Эта проволока должна пересылаться спецсвязью, потому что она серебряная. Но я сильно не возникал — у них на меня и другие материалы имелись.
Ну и вот. И таким образом я, совершенно пролетев, предстаю недавно пред стальные очи Герасимчука, а тот мне и говорит: «Ну, вот тебе, Иван Андреич, последний шанц работы на нашем предприятии. А нет — так и давай тогда с тобой по-доброму расставаться, потому что нам твои художества при неплохой работе уж совершенно надоели, и мы завалены различными письмами про тебя и просьбами тебя наказать, что мы делаем весьма слабо. Так вот тебе этот твой шанц! У нас истекает срок договора с теплично-парниковым хозяйством, и если нам не продлят договор, то этот чертов немец Метцель ставит нам неустойку. И мы плотим пять тысяч. А немец нам точно вставит перо, потому что он — нерусский и никакого другого хозяйства, кроме своего, понимать не хочет. К тому ж он очень сердитый: у
