Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
* * *
Может показаться, что родители Анны недостаточно крепко ее любили. Знаете, как бывает: есть ребенок и ладно. Лишь бы под ногами не путался, одежду да обувь не рвал и двойки, например, из школы чтоб не приносил. Или еще так: с младенчества и лет до трех-четырех умиляются пухлощекому дитятке, целуют пятки (а некоторые даже ягодички), щекочут пузико, рассылают фотографии всем родственникам, чтоб те полюбовались и комплиментов отсыпали. А едва только дитятко израстается, вся любовь к нему улетучивается. И пятки такой каланче целовать не хочется. И вот только если что случится с кровиночкой (не дай Бог смерть), то тогда-то и очухиваются родители, тогда-то и начинают рыдать-причитать, волосы на головах рвать: «На что же ты нас оставил(а)? Зачем ты нас покинул(а)? Да куда ж ты вперед батьки с мамкой?» И вспомнят, что любили свое дитя, как не любил никто прежде. И поймут, что жить без него никак не смогут. Запрутся. Замкнутся. Будут страдать до самой своей смерти. И на смертном одре – на кровати ли в спальне своей или на больничной койке – улыбнутся облегченно и еле слышно шепнут: «Иду-иду к тебе (вставить имя ребенка), жди, скоро буду. Скоро будем вместе».
Но то не про родителей Анны. Нет же. Хотя и по смерти ее они страдали, хотя и замкнулись в себе и доме своем. Но целовать ее пяточки готовы были хоть до восемнадцати лет. Но там уже сама Анна не давалась. Слава щекотал ее до визга – в чем, в чем, а уж в щекотке он знал толк. Аня чуть ли не задыхалась, по полу перекатывалась, а едва папа пытался дотронутся до пяток, вскакивала и смешливо хмурила брови: «Ну па, ну я ж не маленькая». Тут же уходила к себе в комнату, словно убегала от детских забав, но всякий раз возвращалась и бросалась отцу на шею. Слава смеялся: «Задушишь, задушишь же!» А сам в ответ не менее крепко обнимал дочь. Елена, как и всякая мать, стремилась порадовать Анну вкусностями: ее любимыми пирожками с капустой, сахарным печеньем, петушками из самодельной карамели. Анна той еще сладкоежкой была.
И обязательный ритуал, даже таинство: перед сном долго-долго расчесывать дочкины непослушные волосы. Нужно сто раз, чтобы были те шелковистыми, чтобы стали те послушными. Зажгут ночник, усядутся перед зеркалом. Елена аккуратно расплетет девичьи косы, челку взъерошит и примется расчесывать. Сама песню напевает. Песню без слов, больше даже мурлыканье, Анне с самого детства знакомое.
И это только их время, матери и дочки. Словно целый мир скукоживается до одной комнатки, и все, что тебе в этой жизни нужно, вот здесь, под рукой.
Анна перед зеркалом не вертится, смотрит то на свое отражение, то на Еленино, ищет схожести во внешности. Вот, вроде, нос мамин и губы. Лоб только папкин – высокий. Тот говорит, что это от большого ума, но этот «большой ум» девочке приходится закрывать непослушной челкой. Иначе кажется, что она и не девочка вовсе, а инопланетянин какой-нибудь. Как бы хотелось все же на маму быть похожей. Она вон какая красивая.
Елена же на это улыбается: «Да папа у нас тоже тот еще красавец». Анна нос морщит: «Не хочу на мужчину быть похожей». Елена смеется: «Да ты и не будешь! А вообще, говорят, что девочки, похожие на своих отцов, вырастут счастливыми». «Я и так уже счастлива, мама».
Лишь только один момент, омрачивший девичье счастье, помнит Анна. Совершила она тогда незначительную провинность: то ли на полчаса позже условленного домой вернулась, то ли посуду не помыла. Такое и раньше случалось, родители, конечно, журили, но сильно не ругались никогда.
На сей раз Елена не в духе была. Будто сам черт ее покусал. Или нашептал на ухо: «Наказать надо негодную девчонку!» И Елена схватила домашнюю тапку и шлепнула по заднице Анну аж целых три раза. Били ли вас когда-нибудь домашней тапкой? Нет? Так знайте, что тапка Елены была мягкой, пушистой. Такой, как ни замахивайся, больно не ударишь.
Не почувствовала Анна боли, но все равно на мать разобиделась. Ишь чего выдумала – дочь бить! От самого поступка больно было.
Разрыдалась Анна. От обиды. Ушла в свою комнату, заперлась там.
Черт с плеча Елены вмиг свалился, обратно уже не забраться. Стыдно стало матери, что вот так вот с дочкой обошлась. Действительно, не велика и провинность. За что, спрашивается, шлепнула? Еще и три раза – в добрых русских традициях, три поцелуя при встрече, Бог тоже любит троицу, три удара по заднице. Долго стучалась Елена в дверь Анниной комнаты, долго не пускала ее дочь. А едва только дверь открыла, вроде как сжалилась, кинулись обе друг другу в объятия: мать, чтобы искупление найти, дочь, чтобы убедиться в том, что сильна еще материнская любовь, что случайными были те удары. Но все же до конца своих дней случай тот Анна помнила, до самого пруда злосчастного. Не сердилась, но зачем-то в уме держала. Так, на всякий случай.
И невозможно оставаться равнодушным, когда родная дочь уезжает учиться. Тут впервые узнаешь, что такое «оторвать от сердца». Да что там! Это словно целое сердце вырвать из груди и оставить биться где-то там, в стороне, чтобы теплилась в тебе жизнь, но ты толком не чувствовала. Говорят, привыкаешь. Говорят, что птицы должны лететь из гнезда. Но не так-то просто их отпускать. Все думаешь: а не обрезать ли крылья. Фу, какая жестокость! Уезжая, Анна обещала: «Писать буду, звонить буду каждый день». И правда, поначалу так и поступала. А потом звонки становились реже, короче. Иногда ограничивались: «Мам, мне некогда, я потом перезвоню». И назавтра некогда, и послезавтра тоже. Так же с приездами: поначалу каждые выходные навещала Анна оставленных ею родителей, после – раз в месяц, а потом и вовсе перестала появляться. Грустно. Скучающие по дочери Елена и Слава места себе не находили. Ну хоть бы одним глазком ее увидеть, хоть с минуточку постоять рядом. И они собрались, и они поехали в город дочь навестить. А дочь и нос воротит: «И кто же заявляется без предупреждения? Мам, пап, ну вы что дети малые! У меня вообще-то планы на эти выходные. Мы с девчонками в клуб идем». Елена растерялась: «Так мы ж не против клуба, Аннушка. Хочешь – ступай. Мы как раз спать ляжем. А перед этим с тобой побудем». Анна фыркнула: «Со мной они побудут.
