От кочевья к оседлости - Лодонгийн Тудэв
Бадам сперва тоже была недовольна появлением соседей, но постепенно привыкла. И то сказать — было теперь с кем словом перемолвиться. А главное, она, по здравому размышлению, ничего не имела бы против женитьбы Магная на Цэвэл. Чем плоха ее дочка, в самом деле? Трудолюбивая, и личико у нее миловидное, и глаза ясные… Бадам первая догадалась о ссоре Магная с родителями. Они наотрез отказались вступить в объединение и откочевали, покинули свой хотон.
Да, не мила стала Дамбию жизнь. Вырванный из привычной среды, он все чаще горько сожалел о том, что рискнул расстаться с земляками-однохотонцами, людьми по-своему ему близкими. Конечно, он пытался убедить себя, что поступил правильно, но стоило ему только взглянуть на большую фотографию, что красовалась в массивной рамке над сундуком, как сомнения принимались жестоко терзать его душу. На фотографии — его бывшие однохотонцы, с легкой руки Баасана запечатленные бойким киномехаником. Теперь их лица день и ночь смотрят на Дамбия, но убрать фотографию у него не хватает духу. В центре снимка — Баасан. В принципе, он человек неплохой. Столько зим в городе провел, а ведь ни чуточки не зазнался. Вот он острым взглядом из-под тяжелых, набрякших век уставился прямо на Дамбия. Длинные, чуть не до плеч, волосы, прямой короткий нос, узкая полоска губ и вдобавок две родинки на щеке. Прическа еще так-сяк, а уж родинки куда больше пристали бы какой-нибудь кокетке.
От пристального взгляда Баасана Дамбию немного не по себе, и он начинает разглядывать Цамбу. Бедняга Цамба, сказать по правде, красотой не блещет. Приплюснутый нос, голова горшком. Маленькие пухлые губы вечно полуоткрыты, и видны крупные желтоватые резцы, выдающиеся вперед. Из-за этих-то резцов Цамба здорово смахивает на упитанного тарбаганчика.
Нескрываемое осуждение чудится Дамбию в глазах Цамбы, и он принимается рассматривать физиономию Пила. Морщины безжалостно испещрили худое, скуластое лицо старика с запавшими щеками — знать, насмотрелся Пил на своем веку всякого. В молодости, говорят, довелось ему жить в самой Урге, слышать последний ритуальный звон во многих столичных храмах. Пил беспрестанно нюхает табак, от этого кончик носа у него приобрел устойчивый желтый цвет. Любит старик нацепить на нос очки в массивной латунной оправе, и здесь, на снимке, он, конечно же, в очках. «Ай да Пил Четыре Глаза! — подумал Дамбий. — Как живой получился!» Старик не любил это прозвище, он предпочитает, чтобы его называли Пил Водяные Стекла. Почему водяные? Да потому что прозрачные. Это — во-первых. А во-вторых, старик всерьез утверждает, что очки улучшают ему зрение и даже память. Как-то раз Дамбий примерил эти хваленые водяные стекла, и ничего хорошего из этого не получилось: у него страшно закружилась голова. Вот и теперь Дамбию становится не по себе, и он вглядывается в свое собственное лицо. На фотографии оно задумчиво, даже хмуро, это лицо, которого уже коснулось, так сказать, дыхание осени. Кажется, совсем недавно был Дамбий веселым, живым парнем с блестящими глазами и ослепительной улыбкой. Когда он служил в армии, товарищи любили его за ровный, общительный нрав. Лучше не вспоминать. Что было, то давно быльем поросло. Дамбий трогает себя за подбородок. У него тяжелая челюсть, о такой говорят — квадратная.
Он отступает от фотоснимка, щурится, чтобы рассмотреть его получше. Но сколько ни смотрит, все ему кажется, соседи-однохотонцы вопрошают с молчаливым укором: «Почему ты, друг, нас оставил? Сколько зим, сколько весен вместе кочевали, а теперь отделился ты от людей… Навсегда ли?»
Дамбий невесело усмехается, крепко потирает крутой лоб. На радость ли, на беду ли принял он свое решение? Жизнь покажет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВЬЮГА
В конце зимы долина реки Халиун-Гол совершенно безлюдна. Летом тут кочуют араты, а сейчас безраздельно хозяйничают метели и ветра. Вот и сегодня с самого утра не на шутку разгулялась вьюга. Играючи выворачивает обнажившиеся корни караганы, легко поднимает и закручивает в воздухе столбы снега и пыли. Попадись ей сейчас одинокий путник — несдобровать бедняге: в два счета с пути собьется. Пуржит так, что собственного носа не видно.
И надо же такому случиться, чтобы именно сегодня, в метель, судьба занесла в долину двух всадников. Они стараются ехать стремя в стремя. Тот, что повыше и покрупнее, время от времени стараясь перекричать ветер, спрашивает своего спутника:
— Скоро будем на месте?
— Скоро, осталось совсем немножко. Мужайтесь.
Вот и весь диалог. Но как он ни краток, а на зубах у всадников начинает противно скрипеть песок.
— Товарищ председатель, мы почти у цели. — Это говорит Сурэн, местный житель. Он натягивает повод, и конь охотно замедляет ход.
Еще несколько долгих минут продолжается их борьба с метелью, пока, наконец, тот, кого назвали председателем, не разглядел в мятущейся мгле смутные очертания двух плохоньких серых юрт. Неужто это и есть центральная усадьба? Председатель напряг зрение, надеясь увидеть что-нибудь еще, но тщетно: больше ничего разглядеть не удалось.
— Значит, здесь? — уточнил он.
— Да, председатель. Не удивляйтесь, объединение-то образовано всего дней пятнадцать назад.
Новый порыв ветра швырнул в лица путников полные пригоршни песка, колючего, словно иглы. «Как здесь работать?» — без всякого энтузиазма подумал председатель. Досадливо морщась, он нахлобучил шапку до самых бровей и в краткий миг затишья увидел вдруг на одной из юрт маленький красный флажок. Несмотря на ненастье, он весело трепетал на ветру. Так манит к себе сердца огонек в ночи. И будто бы теплом повеяло от этого флажка, а на душе у председателя немного полегчало.
Этого человека зовут Дооху. Еще несколько дней назад он работал заместителем председателя исполкома депутатов трудящихся Гоби-Алтайского аймака. Путь в долину реки Халиун-Гол он проделал по собственному желанию с целью занять предложенный ему выборный пост главы только что созданного в этих краях производственного объединения. Спутник его, которого зовут Сурэном, всего неделю назад избран секретарем партячейки того же
