Малоизвестный Довлатов - Сергей Донатович Довлатов
Свои инициалы я обнаружил на портфеле выдающегося журналиста Роберта Кайзера. На авторучке, принадлежащей драматургу Эдварду Олби. На золоченой пудренице Веры Данхэм. На зажигалке Эллендеи Проффер...
Мое сердце бешено колотилось. Глаза сверкали. Щеки покрылись малиновым румянцем.
Я говорил себе: «Не возбуждайся! Все идет нормально. Ты давно и честно работаешь в литературе. Редактируешь популярный еженедельник. Тебя наконец оценили. Наступил долгожданный триумф!..»
Три дня пролетели незаметно. Семинары, заседания, художественные чтения, банкеты, разговоры в кулуарах... Литература третьей волны заявила о себе громогласно и убедительно.
Окончился последний, заключительный семинар. Нас повезли в Беверли-Хиллс. Там в особняке Дохини Грейстоун состоялся прощальный банкет. На одной из веранд под звуки флейты я разговаривал с Аксеновым.
Кумир моей юности был, как обычно, сдержан и приветлив. Слава не превратила его в оракула и монстра.
«Я буду таким же, — мелькнуло в сознании, — простым и доступным...»
Но поразило меня другое. Голубые носки Василия Аксенова были украшены моими инициалами — «C. D.».
И тогда я не выдержал.
— Вася, — сказал я притворно, — что означают эти буквы? Что означают эти непонятные буквы — «C. D.»?
— Кристиан Диор, — ответил Вася, — CHRISTIAN DIOR. Самая модная парижская фирма. Производит одежду, духи, украшения...
Наступила мучительная пауза. Голос флейты звучал уныло и равнодушно. Я вздохнул и подумал:
«Триумф откладывается!..»
Три города...
Три города прошли через мою жизнь.
Первый из них — Ленинград.
Без труда и усилий далась Ленинграду осанка столицы. Вода и камень определили его горизонтальную, помпезную стилистику. Благородство здесь так же обычно, как нездоровый цвет лица, долги и вечная самоирония.
Ленинград обладает мучительным комплексом духовного центра, несколько уязвленного в своих административных правах. Сочетание неполноценности и превосходства делает его весьма язвительным господином.
Такие города имеются в любой приличной стране. (В Италии — Милан. В Соединенных Штатах — Бостон.)
Ленинград называют столицей русской провинции. Я думаю, это наименее советский город России...
Следующим был Таллин. Многие считают его искусственным, кукольным, бутафорским. Я жил там и знаю, что все это настоящее. Значит, для Таллина естественно быть немного искусственным.
Жители Таллина — медлительны и неподвижны. Я думаю, это неподвижность противотанковой мины.
Таллин — город вертикальный, интровертный. Разглядываешь высокие башни, а думаешь о себе.
Это наименее советский город Прибалтики. Штрафная пересылка между Востоком и Западом.
Жизнь моя долгие годы катилась с Востока на Запад. И третьим городом этой жизни стал Нью-Йорк...
Нью-Йорк — хамелеон. Широкая улыбка на его физиономии легко сменяется презрительной гримасой. Нью-Йорк расслабляюще добродушен и смертельно опасен. Размашисто щедр и болезненно скуп.
Его архитектура напоминает кучу детских игрушек. Она ужасна настолько, что достигает своеобразной гармонии.
Его эстетика созвучна железнодорожной катастрофе. Она попирает законы эвклидовой геометрии. Издевается над земным притяжением. Освежает в памяти холсты третьестепенных кубистов.
Нью-Йорк реален. Он совершенно не вызывает музейного трепета. Он создан для жизни, труда и развлечений.
Памятники истории здесь отсутствуют. Настоящее, прошлое и будущее тянутся в одной упряжке.
Здесь нет ощущения старожила или чужестранца. Есть ощущение грандиозного корабля, набитого двадцатью миллионами пассажиров. И все равны по чину.
Этот город разнообразен настолько, что понимаешь — здесь есть место и для тебя.
Я думаю, Нью-Йорк — мой последний, решающий, окончательный город.
Отсюда можно эмигрировать только на Луну.
В редакцию зашел журналист...
В редакцию зашел журналист. Предложил свои услуги:
— Хочу осветить серьезное мероприятие — выставку цветов. И разумеется — с антикоммунистических позиций.
Мы немного растерялись. Цветы и политика — как-то не вяжется...
Мне представился заголовок:
«Георгин — великое завоевание демократии!»
И еще я вспомнил один разговор. Уважаемый человек из первых эмигрантов настаивал:
— Скажите прямо, вы антикоммунисты или нет?
И снова мы растерялись. Кто же мы, в самом-то деле? То, что не коммунисты, — это ясно. Но — анти?..
О научном коммунизме представления имеем самые расплывчатые. Даже что такое «базис» — нетвердо помним. (Похоже на фамилию завмага.) Бороться с научным коммунизмом должны ученые, философы, экономисты...
О реальном коммунизме знаем еще меньше. Ведь то, что происходит на родине, — от коммунизма чрезвычайно далеко. Это свинство даже вожди перестали коммунизмом называть.
В общем, нет коммунизма. И не предвидится...
Антикоммунисты ли мы? Можно ли быть против того, чего не существует?..
Как-то раз я беседовал с атеистом.
— Я атеист, — сказал атеист, — мой долг противостоять религии. И противостоять Богу!
— Так ведь Бога нет, — говорю. — Как можно противостоять тому, чего нет? Тому, что сам же и отрицаешь?..
Удивительно похоже рассуждают фанатики. Будь то рассуждения за или анти...
— Ладно, — сказал уважаемый человек из первых эмигрантов. — А если произойдет интервенция? Если появится возможность захватить Москву? Вы примете участие?
— Это значит — стрелять?
— Разумеется.
— В кого? В девятнадцатилетних одураченных мальчишек? В наших братьев и сыновей?..
Как ужасна сама мысль об этом! И как благородно на этом фоне звучит мирный призыв Солженицына: «Живите не по лжи!»
Это значит — человек должен победить себя. Преодолеть в себе раба и циника, ханжу и карьериста...
Иначе — новое море крови. И может быть — реальный конец вселенной...
Мы сказали журналисту:
— Напишите о выставке цветов. Напишите без всяких позиций.
— Без всяких позиций? — удивился журналист. Затем подумал и говорит: — Надо попробовать...
Понадобились мне...
Понадобились мне новые ключи. Захожу в мастерскую. У прилавка — мужчина лет шестидесяти.
— Я — Кеннет Бауэрс, — представился он и включил станок.
Над его головой я увидел портрет длинноволосого старика.
— Ты знаешь, кто это? — спросил мистер Бауэрс. — Мой дедушка — Альберт Эйнштейн!
Я выразил изумление.
— Вы — еврей? — говорю.
Надо же было что-то сказать.
— Я — американец, — ответил Кеннет Бауэрс, не прерывая работы.
Затем указал на старинную фотографию. Пожилой мужчина в очках склонился над книгой.
— Ты знаешь, кто это? — спросил мистер Бауэрс. — Великий ирландский писатель Джойс... Мой дядя!
— Значит, вы — ирландец? — сказал я.
Надо же было что-то сказать.
— Я — американец, — ответил Кеннет Бауэрс, не прерывая работы, — теперь взгляни сюда.
Он показал мне цветной фотоснимок. Чернокожий боксер облокотился на канаты ринга.
— Узнаешь? Это великий боксер Мохаммед Али. Мой племянник...
Признаться, я несколько оробел. Кеннет Бауэрс выглядел совершенно здоровым. Взгляд его был насмешлив и
