Узник №8 - Алексей Анатольевич Притуляк
Узник вздрогнул от неожиданности. Кажется, он задремал, убаюканный неспешным монологом.
– Это у вас чисто научный интерес? – лукаво прищурился начальник тюрьмы. – Или перверсия? Или… Небось отрываете им крылышки, а? Ну, признайтесь. Запускаете потом несчастных безобидных животных ползать по стенам и с наслаждением слушаете, как стонут они в бессилии оторваться от хладного камня и предаться полёту, не так ли? А потом, вдосталь усладив жестокосердие своё их горестями, насаживаете хрупкие тельца на иголку, аки жертвенного тельца, ведь так? И смо́трите, смотрите, наблюдаете, как корчатся они и трепещут, беспомощно дрыгают лапками в безнадежных попытках отогнать от себя боль умирания. И глаза их источают обречённость. И тогда в душе вашей выпрямляет согбенную спину сверхчеловек и упирается затылком прямо в небосвод, прямо в самое это самое вселенной, сбивая вниз пылающие звёзды. Что, господин узник, угадал я?
– Не знаю. Трудно сказать. Отчасти, быть может, угадали.
– Да конечно, угадал, вам же и человека убить раз плюнуть, а уж муху… Вон как вы бедолагу пожарника приговорили – глазом не моргнули, ни одной морщинки не прибавилось, ни один волосок не поседел. Мне бы ваше хладнокровие. Но без вашей жестокости – избави, боже.
Узник спрятал лицо в ладонях.
– Ну, да ладно, господин узник, – начальник тюрьмы ласково похлопал его по колену, – признаюсь вам по секрету. Скоро у вас будет муха. Большая. Вот такенная. Я лично вам её предоставлю.
– Правда, господин начальник тюрьмы?! Это правда? – воскликнул узник, убирая с лица руки, немного, кажется, растерявшись. – Не знаю, как и благодарить вас.
– Искренняя благодарность всегда изыщет пути к самовыражению, – добро улыбнулся начальник, поднимаясь. – Пора мне, однако, – служба, знаете ли. А между тем я так и не сказал главного, зачем приходил.
Он задержался у двери, словно прислушиваясь – не стоит ли кто по ту сторону.
– Тут в одной тюрьме по соседству требуется привести приговор в исполнение, а палач у них попал под сокращение штатов, знаете ли. Времена нынче у всех трудные, не только у нас. Так вот я и подумал, не могли бы вы… Они бы доставили приговорённого к нам, ещё и оплатили бы казнь. А? Что скажете?
Узник глядел на него во все глаза. Кровь моментально отхлынула от его лица, так что лицо словно превратилось в белую как мел японскую театральную маску.
Начальник тюрьмы хладнокровно ждал ответа. Он лишь достал из кармана смятый платочек и снова прошёлся им по губам, а потом по лбу, хотя жарко в камере отнюдь не было.
– Я, право… – промямлил узник, понимая, что навязшая в ушах затянувшаяся тишина и внимательный, с усмешкой, взгляд начальника требуют ответа, и никуда ему от этого ответа не деться. – Право, я…
– Ну, это всё слова, господин узник, – отмахнулся начальник тюрьмы, будто пред ним была произнесена целая речь, не имеющая отношения к делу. – Вы скажите просто: могу я на вас рассчитывать, да или нет?
– Я не… Да.
– Ну вот и славно, – кивнул начальник тюрьмы. – Вот и замечательно. Стало быть, я сегодня же отсемафорю тамошнему начальнику, что мы готовы помочь. Завтра, думаю, приговорённого и доставят.
– А… кхм… какой вид… казни?
– Да самый обычный вид, – улыбнулся начальник тюрьмы, уже взявшийся за дверь. – Как раз ваш любимый вид и есть – расстрел.
– А вот скажите, господин узник, – уже выйдя в коридор, начальник тюрьмы остановился по ту сторону дверного проёма, – вам никогда не хотелось полюбить меня? Целовать мне руки?.. Нет?
– Полюбить?.. – опешил узник. – Я не… Может быть, я… наверное… О боже, боже!
– Ведь любовь – это всё, что нам осталось, господин узник, – грустно продолжал начальник. – Нам. Вам.
– Я не… не думал о…
– Ну что ж, – вздохнул начальник тюрьмы. – Ну что ж… Но вы подумайте, господин узник, загляните в свою душу, взвесьте вашу жизнь на весах бесконечности. И попытайтесь понять, что любовь к человеку – это всё, что вам осталось. Да. В вас живёт потребность любить, почитать, я же вижу. А во мне трепещет нужда быть любимым и почитаемым хоть кем-нибудь – о, знали бы вы, как трепещет и бьётся она! Полюбите меня, господин узник, умоляю вас. Хотите, на колени встану?
– Что вы, господин начальник тюрьмы, что вы! – пролепетал узник, когда колени начальника дрогнули, словно вот сейчас устремятся к полу. – Я не… Я недостоин и…
– Буду руки вам целовать в пароксизме самоуничижения, с наслаждением неземным, – почти кричал начальник тюрьмы с мукою неизбывного страдания в голосе, и в глазах его стояли слёзы. – А вы станете целовать мои – руки учителя, хранителя жизни вашей, наставника и водителя, коему, быть может, суждено однажды стать вашим проводником, вашим Хароном. Будем плакать святыми слезами покаяния и единения душ… Мы нужны друг другу, вам ли не понимать!
– Я… я не могу! – закричал и узник. – Я грязен, я мерзок, я… я преступен! О боже, боже, пошли мне избавление смертью! Я не достоин. Прокляните меня во имя божье. Я не достоин…
Когда дверь, разочарованно лязгнув, захлопнулась, узник заплакал. Плакал он без рыданий, без голоса – одними слезами. Потом его стошнило – едва успел свеситься с лежака, чтобы не замарать постель.
К счастью, через пару минут пришла с обедом жена надзирателя, так что ему не пришлось самому, стеная от боли, сползать с лежака, искать какую-нибудь тряпку и убирать за собой.
– Эка ты, развёл непотребство, – недовольно покачала головой жена надзирателя. – Животом захворал, что ли?
– Безысходностью, – отозвался узник. – Пустотой.
– Не знаю таких болезней, – пропыхтела жена надзирателя, суетясь с тряпкой. – Блажь это всё и маета. Коли животом захворал, так и скажи, я тебе касторки принесу или коры дубовой. А коли отлынить хочешь, так это у тебя не выйдет.
– От чего отлынить? – насторожился узник.
– От женитьбы, от чего ж ещё. Даже и не думай. Отец тебя убьёт тут же, не сходя с места, так и знай, голубь. Тебе давешняя порка манной небесной покажется.
– Она меня не любит, – сказал он.
– Дочка-то? Полюбит. Деваться всё одно некуда. А и не полюбит – не велика напасть. Я вон своего ирода тоже не полюбила, ненавижу его всем нутром, и
