Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
К завтрашнему дню Инка ждала от меня новой порции романа, которую я не успела написать из-за кладбища. Ее придется создавать завтра на уроках в толстой тетради по геометрии, где первые страницы заняты задачками с красными парами, а на последних вверх ногами начата увлекательнейшая глава— «ПОД СЕНЬЮ ЭВКАБАБОВ».
Девишник просвещения
Да, я здорово успела наприбедняться. Мне принадлежали МОЙ и МОЯ, наша с Жозькой принцессинская резиденция, наша с Инкой научно-фантастическая страна! Мало кто в 9–I мог похвалиться таким! Но мало того: я, в отличие от одноклассниц и даже Жозьки, оказалась еще в 6–1 по-настоящему просвещенной в этих вопросах. И просветили меня не сверстницы где-нибудь в дровяных сараях, не мальчишницы какие-нибудь. Это было три года назад.
…Тетя Лёка только что приехала из Австрии в очередной отпуск. Еще нет в помине Игоря; до окончательного возвращения тети Лёки на родину — целый год. Уже разобран волшебный австрийский чемодан с подарками для меня и лекарствами для отца, который сейчас в больнице. Я выгнана в спальню делать уроки, бабушка возится на кухне. В столовой сидят только три сестры за виноградным графинчиком с «опять», которое покуда зовется, как у всех, «московской». Я тщательно притворяюсь, что решаю задачи, на самом же деле читаю «Блеск и нищету куртизанок», положив книгу в выдвинутый ящик стола, который постепенно закрываю по мере прочтения страницы. Если кто-нибудь войдет в спальню, я успею спихнуть в ящик поверх романа задачник Шапошникова и прилежно замакаю вставочку в чернильницу. Это что, на уроках я читаю сквозь щель между партой и ее откидной крышкой, перемещая под ней книгу построчно! Это что, Горький в людях вообще читал на кухне ночью, при отсвете луны в надраенном боку кастрюли… Читая, я вдобавок стараюсь уловить хоть слово из разговора матери и тети Любы, но они толкуют негромко, и через дверную щель из столовой до меня досачивается лишь запах их обычного «девишника» — запах табачного дыма и «московской», не резкий и легкий, каким он бывает в начале питья, а обремененный сытным смешанным духом свекольного винегрета и тушеного мяса.
— Никанора, — вдруг слышу я важный и в то же время сюрпризно-обещающий голос тети Лёки, — выйди, осчастливь старушонок.
Я не верю своим ушам, но фамильярные заглатывания тети Любы подтверждают этот зов:
— Иди-к, иди-к, Никуля, дельце к те есть.
И наконец раздается чуточку принужденная, словно смущенная, тирада матери:
— Удостой, Ника, в самом деле, — (еще не прошли времена называния меня по имени и прямого обращения во втором лице), — тебя, видишь ли, требуют для дальнейшей беседы, и не хочешь же ты нас уверить, будто так уж поглощена домашним заданием? Мы, прошу учесть, не настолько легковерны.
Я выхожу к ним. Все три на диване, курят. Перед матерью ее неизменная «Звездочка», грубый желтоватый коробок с красной расщеперенной звездой, из которой выезжают два бойца на мотоцикле, перед тетей Любой — такая же неказистая и шершавая коробка «Беломора» с картой канала, вырытого какими-то преступниками, а возле острого локтя тети Лёки — прелестная, вся в фольге и целлофане, еще не открытая пачка ее любимых сигарет «Джебел», которые мне иногда позволяется вскрывать специальной аппетитно отлипающей узкой ленточкой, обводящей верх пачки, и потом забирать себе эту клейкую иностранную полоску (у меня, на зависть 6–1, промокашки во многих тетрадях приклеены к таким держалкам). Может, меня для этого и звали?
Сесть я не решаюсь — стою перед ними, уперевшись в угол стола. Виноградный графинчик почти пуст, но «московская» пока не вызывает ни жутких постукиваний вилкой об кольцо, ни глухой дроби ногтей по клеенке, и тень старого спорного побуревшего от времени почтового перевода, всегда в моем представлении подколотого ржавой булавкой к абажурному волану, еще не видна. Сестры миролюбивы, но почему-то пристально, словно затаив подозрение, разглядывают меня — устанавливают, что ли, мою пригодность к чему-то.
— Нет, девочки, может еще рано, если быть объективными? — с остатками неизвестных сомнений в голосе вопрошает мать.
— Что ты, Надьхен, — возражает тетя Лёка, — где там рано! Еще немного, еще чуть-чуть — и ей напоют невесть что уже не свои, а посторонние, и очень может быть, что в виде какого-нибудь искаженного непотребства. Сама знаешь, девочки-мальчики… на пальцах объяснят, под одежку залезут.
— Да ты взглянь, Надьк, на свою красотку, — говорит тетя Люба. — Готовенькая совсем, вон какое хозяйство. Да и девочка она у тя трудная, ее по-родственному надо просветить.
— А твою Жозефину? — ощетинивая слово «Жозефина», выталкивает мать.
— Моя Жозефина — существо мыслящее, тонкое, она и своим умом доберетсь, такой ликбез ее тольк покарябайт, — уверенно отвечает тетя Люба и подбородком указывает на меня, — а Нику-ля, смотри, и встала-т как для наибольшего удобства демонстрации!..
Я не понимаю, на что она намекает, но чувствую в своей позе какой-то чудовищный смысл и поскорей отстраняюсь от стола.
— Ну, девочки, вам со стороны, естественно, видней. Бейте, коли уж замахнулись, образно говоря.
— Никанора, — с шутливой торжественностью приступает к делу тетя Лёка, усаживая меня возле себя на диван, — поведай нам, майне кляйне, знаешь ли ты, откуда берутся дети?
Я уже смекнула, что речь пойдет об этих делах, но нести малышовую чушь о капусте и аистах не собираюсь.
— Догадываюсь, — говорю я.
— А что я те говорила, Надьк? Рано! Гляди, как бы не поздно!
— Так вот, Ника, откровенно говоря, именно для того, чтобы ты не догадывалась ошибочно и не понимала превратно, мы и затеяли этот разговор.
— Никуля, — прочувствованно и осторожно произносит тетя Люба, — ты уже большая, за тобой скоро мальчики будут ухаживать. Так если кто из них те скажет: «Давай, Никуля, сделайм ребеночка», ты смотри, не соглашайсь.
Нужно будет прожить целую женскую жизнь, чтобы удостовериться, что никакой мальчик, начиная отношения с девочкой, не сделает такого предложения. Может быть, такое и говорится в многодетных семьях, когда дело идет о следующем ребенке, но матерью-героиней
