Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить? - Дэйв Эггерс
– Это ты же меня в церковь привела.
– Один раз. Ты же знаешь, до чего я терпеть не могу христианство и всю эту жалкую иконографию. Знаешь, что? Видишь изображения Будды – он сидит, отдыхает, в покое. У индусов этот двенадцатирукий бог-слон, который тоже кажется таким довольным, но не бессильным. А вот у христиан будьте надежны – мертвый окровавленный мужик, приколоченный гвоздями к кресту. Заходишь в церковь – и видишь беспомощного человека, который весь кровью облился: как после такого зрелища мы можем уходить с надеждой? Люди приводят своих детей к мессе и вынуждают их по два часа пялиться на мужчину, прибитого к брусу, которого вороны клюют. Как это возвышает? Для них все это – в подотчетности.
– Что именно?
– Христиане, Библия. Все про то, кто виноват. Вся религия покоится на подотчетности. Кого винить? Каково сужденье? Кого накажут? Кого посадят в тюрьму, отправят в ссылку, убьют, утопят, казнят. Хочешь знать, что́ большинство берет навынос со смерти Иисуса? Не жертву, ничего подобного. Навынос они берут после всего этого ветхозаветного суждения, что сделали это евреи.
– Невероятно.
– Но тебе такое очень нравилось. Особенно подростком. Молодым людям нравится мученичество. Тебе достается быть сразу и жертвой, и героем. Помнишь, когда ты говорил, что хочешь стать священником?
– Я не хотел становиться священником.
– Монахом? Что там у тебя было? Под влиянием Дона. Разве мама у него не была фанатичкой?
– Не была она никакой фанатичкой.
– Дон себя считал неким возвышенным юношей, разве нет? Он себя очень всерьез воспринимал. Когда я в последний раз его видела, он излагал что-то очень благочестивое. Смотрел на меня так, будто я его прихожанка, как будто он мною заинтересовался – что он может меня спасти.
– Ты винишь его в том, что он проявил о тебе заботу. Я знаю, до чего это тебе чуждо. О ком-то заботиться. Проявлять заботу о чьем-то благополучии.
– Ты имеешь в виду меня с тобой? Если уж на то пошло, я была не мать, а наседка.
– Гадство.
– Вот что ты сейчас делаешь? Не возбуждайся так. Хватит скакать, Томас. Пожалуйста. Я не заставляла тебя раздобывать работу. Я позволяла тебе трепыхаться. Я сделала тебя мягкотелым. Я позволила тебе бросить колледж. Я дала тебе жить дома.
– Так зачем же?
– Чувствовала себя виноватой. Ты меня в это ощущение сам вогнал. Заставил меня ощущать, будто я натворила всю ту жуть, поэтому я тебя баловала. Тебе было б лучше в военной школе. Армия выправляет таких мальчишек, как ты. Тебе нужна была дисциплина. Тебе следовало быть с людьми, которые просыпаются по утрам и идут на работу, что-то делают.
– Ты не оберегала меня.
– Я тебя оберегала.
– Ощущаешь ли ответственность за мое рождение или нет, но ты должна оберегать своих детей.
– Я делала все, что в моих силах. Что в чьих угодно силах.
– Знаешь, что с нами творил мистер Хэнсен? Играл в игру, которая называлась «портной». В этой игре он измерял нам разные части наших тел.
– Он тебя раздевал?
– Говорит, что нет.
– А ты сам помнишь, чтобы он тебя раздевал?
– Нет. Но я мог и вытеснить это воспоминание. Мы все б могли.
– Ой, вот не надо. Так он рулеткой мерил или как?
– Прикладывал мерную ленту к внутренней поверхности наших ног. Он так со всеми детьми поступал, один на один в чулане, а потом мы все лежали на кровати и смотрели кино. Все это время он сопел.
– И это навело тебя на мысль, что жизнь твоя непоправима?
– Нет. Это просто одно из много чего, что мне не следовало видеть или терпеть. Такому бы меня не подвергали, будь ты рядом и трезва.
– Томас. Я совершенно отчетливо помню, как посылала тебя домой к мистеру Хэнсену. Я тогда была трезва – и трезва сейчас. Это казалось прекрасной мыслью, очень безопасной. Дети тогда ночевали друг у друга постоянно. Бойскаутские походы, спортивные выезды, гастроли оркестров. Летний лагерь. Ничего неслыханного в том, чтобы компания мальчишек переночевала дома у надежного взрослого. А теперь ты мне рассказываешь, что этот человек прикладывал рулетку тебе к ноге, и это величайшее преступление на свете.
– Я такого не сказал.
– Томас, чего б тебе не похитить какого-нибудь мальчишку с врожденной лейкемией или женщину, которую продали в проститутки? Тебе к ноге прикладывали рулетку, и это парализовало тебя на всю жизнь.
– Я терпеть тебя не могу.
– Отлично. Но кто-то должен ввалить тебе от большой любви. Ты рохля. Тебе нужно обрести немного стали.
– А ты, значит, у нас воплощение внутренней силы? Давай-ка я перечислю все места, где ты отключалась. На заднем дворе. У себя в машине, в гараже, как будто намеревалась покончить с собой выхлопными газами, но уснула в процессе. И когда рос, я находил тебя у себя в постели. Случалось это раз в неделю, по меньшей мере, – ты оказывалась у меня в постели. Я ощущал вонь забродившего вина. Знаешь такой запах? Такой мускусный, животный дух, как будто тело твое – какая-то влажная губка, полная всего, что она стерла с обеденных тарелок. Видишь, приятное оттого, что ты у меня здесь, – в том, что я вижу, через какие ломки ты проходишь. Тебя уже тянет?
– Нет, не тянет. Я не тот человек, с кем ты воюешь. Ты воюешь со мной из пятнадцатилетней давности. Сейчас у меня все под контролем, и, по-моему, тебе это известно. Ты воюешь с бывшей, меньшей версией меня – так к чему оно?
– Знаешь, только нарцисс мог бы изобрести подобную фразу. «Бывшая, меньшая версия меня». Это свидетельство того, что кто-то, проведший много времени в раздумьях о себе, оттачивает некие фразы. Знаешь, что? У меня вот сейчас мысль возникла. Думаю, после того, как я отпущу других, тебя я оставлю. Ты очистишься, а у меня будет больше времени на то, чтобы прояснить то-сё.
– Тебя поймают через сутки. Томми, прошу тебя, отпусти всех нас. Я знаю, мы можем начать сызнова. Я хочу, чтобы ты жил. Не хочу смотреть, как тебя тут убьют, но у меня жуткое предчувствие, что к этому все как раз и движется.
– Знаешь что, мам? Я с тобой на сегодняшний вечер покончил. Встает солнце, и я устал, а когда я так устал, я не могу слушать, как из тебя хлещет вся эта белиберда. Даже не знаю, ты сейчас на чем-то или нет, поэтому
