Отцы ваши – где они? Да и пророки, будут ли они вечно жить? - Дэйв Эггерс
– Как я могу помнить что-то подобное?
– Уж и не знаю, откуда у них было столько денег, что-то сомнительное, но они к тебе хорошо относились. Он обычно приглашал тебя к ним поиграть после школы, и у него была игровая комната и миллион игрушек. Они знали, что я одна тебя ращу и работаю при этом, поэтому сказали, что ты к ним можешь приходить когда угодно. Не помнишь такого? Они жили на озере.
– Прекрасно.
– Как-то раз я тебя оттуда забирала. Приезжала, бывало, за тобой после работы к ним домой. И вечно тебя было не заставить ехать – но не больше, прикидывала я, чем любого другого ребенка забирать от его друзей. А в тот раз ты как-то особенно сопротивлялся. Никак не желал уезжать, а я стояла в дверях в комнату этого мальчишки, с его мамой, просто пыталась разговаривать и вести себя как ни в чем не бывало, а сама тем временем старалась одеть тебя в куртку и заставить идти со мной. Но ты не поддавался. Наверное, думал, может, я сама просто уеду, а тебя оставлю там жить. То есть, иного смысла не было, потому что очевидно же – рано или поздно тебе придется оттуда уехать. И вот уже становится как-то неловко, и мама его, не помню, как ее звали, как-то вроде Ореолы, тут говорит, что ей нужно что-то в кухне взять или как-то. Она понимала, что мне надо побыть с тобой наедине. И вот она ушла и забрала с собой сына. И у него в комнате остались только мы с тобой. И я опустилась на колени и потянула тебя к себе, и прошептала тебе на ухо, что нам нужно идти. Я так на людях обычно делала, привлекала тебя ближе и шептала как бы так настойчиво на ушко, когда ты нехорошо себя вел. И вот я ухо тебе ладонью прикрыла и прошептала несколько хорошо подобранных слов о том, что нам уже нужно ехать, что ты нас позоришь, что если не подчинишься, тебя накажут, а потом немного отстранилась посмотреть тебе в глаза и удостовериться, что ты меня понял, и вот тут-то у тебя лицо сделалось такое, и ты попытался меня задушить.
– Я не душил.
– Еще как душил. Почему б еще я стала это помнить через двадцать пять лет? Ты захватил руками мою шею и сдавил. Даже не знаю, где ты такому научился. Никогда не было мне так страшно. Лишь то, как ты на меня смотрел! Чистая ненависть то была, чистое зло. Но и потом не отпускал. Ты был такой сильный, что я не могла оторвать от себя твои руки, а потом глаза у тебя сделались тусклые, как у змеи, когда ей в челюсти что-то попадает. Знаешь, как у них иногда во рту мышка, а глаза они не закрывают, и кажется, что они где-то далеко? Вот и у тебя был такой вид.
– Ты все это сочиняешь.
– В общем, я наконец высвободилась и отшлепала тебя, а ты по-прежнему сопротивлялся. Мне пришлось тебя оттуда выносить, ты пинался и орал. Лицо мне расцарапал так, что целый месяц потом не заживало. То есть, это просто ужас был. Можешь вообразить? В тот дом ты больше никогда не ходил. Мне было слишком стыдно отпускать тебя к ним. Вот с того времени у меня и закралось подозрение, что ты способен на нечто подобное. На что угодно способен.
– Какую же херню ты порешь.
– Томас, ты желаешь приписать свое поведение набору внешних факторов. Хочешь уступить свою жизнь, решения и последствия каким-то силам вне тебя, но это трусость. И винить свою мать? Это же так легко. Ты не был комком глины, из которого я что-то лепила. И ты, и любой другой ребенок приходят в мир с уже запеченной в них личностью. Как еще, по-твоему, ребенок вроде Джима Эвилы становится геем и придумывает женские платья, а родители у него при этом – белые фермеры-нищеброды? В тебе всегда это было – потребность кого-нибудь обвинять. Получишь скверную оценку – это потому, что учитель тебя не любит. Не нравишься какой-нибудь девочке – это потому, что она шлюха или что-то еще. То есть, меня как мать все это доводило до белого каления. Я хотела быть за тебя, но у нас случалось слишком уж много боев. Ты воевал каждый день, и это очень выматывало.
– Потому ответственности на себя за это ты не берешь.
– Я беру на себя столько ответственности, сколько и любой родитель. Ее должно быть не безгранично. Если б тебя воспитали в обычной семье с обоими родителями, со всеми деньгами и стабильностью на свете, из тебя получилось бы ровно то же самое. Может, с какими-нибудь поверхностными отличиями. У тебя была бы немножко другая одежда.
– Это невероятное заявление.
– Томас, я была не из тех матерей, кто по десять лет ждали, чтобы завести ребенка. Я не возлагала все свои мирские надежды на продукцию собственной матки.
– Погоди. А это какое отношение к чему угодно имеет? Что это вообще значит?
– Это значит, что мысль завести ребенка не производила на меня такого впечатления, что я б вокруг тебя выплясывала, словно ты какой-то золотой телец. Большинство родителей так благодарны своим детям за существование, что становятся подобострастными. Я же дала себе слово, что не стану такой вот подобострастной матерью.
– Подобострастные? Да ты поразительна.
– Я все это считаю мерзким. С этого начинается вся жизнь кажущегося долга, что не приносит никому ничего хорошего.
– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.
– Томас, я не считала тебя каким-то чудом, мне дарованным. Ты родился, и я была счастлива тебя иметь. Да и ты вряд ли считал меня каким-то чудом. Мы были напарниками – или должны были ими стать. Я была счастлива, что ты существуешь, и хотела, чтоб ты благоденствовал. Надежда моя была на то, что ты счастлив существовать и сам постарался бы благоденствовать. Но тебя же твое существование и моя роль в нем отягощали. Думаю, поэтому тебя так тянуло к Христу.
– Меня вовсе не тянуло к Христу. Что это значит?
– Ты раньше рисовал распятия у себя на тетрадках. Другие дети рисовали космические корабли, или черепа «Благодарных мертвецов»[14], или пенисы, а ты рисовал распятия. Думал, что это ты страдаешь на
