Когда Джонатан умер - Тони Дювер
Если у старухи на завтрак были блинчики, то Серж потом пускал шептуна. Это был неповторимый запах, запах яичного пердежа. Звук был быстрый, лёгкий, продолжительный и певучий, имевший собственную мелодию. Если Джонатан был поблизости, ему приходили на ум сваренные вкрутую яйца под майонезом; и вечером он их готовил. Майонез Серж тоже очень любил. Он пукал с удивлением, как маленький пёсик.
Однажды, когда они заносили домой высушенное бельё, Серж захотел надеть одежду Джонатана и предложил ему свою. Раздевшись догола, они принялись за дело. С нижним бельём возникла проблема: Джонатан хоть и был стройный, но мальчик был слишком мал; диспропорция была разительная.
Маскироваться друг под друга было легче в рубашке и шортах. Серж стал похож на клоуна. Джонатан сунул руку в одну из пар детских джинсов, так что у него было два рукава. Чуть не порвав очень большой пуловер, который ребёнок любил носить, он сумел просунуть в него ноги и превратить в трусы. То, что выскочило из воротника, было отнюдь не головой маленького мальчика.
Несмотря на дискомфорт, связанный с этим снаряжением, они решили, что им хорошо в нём, и расставались с ним не без сожаления. Серж уже полностью привык к послушанию Джонатана и ко всему, что отличало его от взрослого. Теперь он думал о молодом мужчине как о каком-то малыше, младше, чем сам Серж – а он был очень добр и нежен с маленькими детьми. Привычное насилие и мальчишеские провокации часто отступали; он даже иногда смущался, когда загонял Джонатана в угон, чтобы заняться любовью. Возможно, он чувствовал себя кем-то вроде насильника.
Можно быть маленькой обезьянкой с большой обезьяной, согреваться вместе, немножко пощекотать друг друга, защитить друг друга. Это было не так, но Джонатан так это себе представлял, и рисовал счастливых обезьян. Они выглядели лучше, чем настоящие и лучше чем люди.
Джонатан много работал, не задумываясь об этом. Таким образом он использовал время, которое Серж проводил без него. Как только ребёнок уходил, Джонатан брал кисть, как только он возвращался, Джонатан откладывал её и забывал о полотне, над которым работал. Эти моменты одиночества больше не были частью его жизни; то, что он делал тогда, для него не имело значения.
Не задумываясь – как домохозяйка, которая вяжет шерстяные носки, пока дети в школе – Джонатан покрывал краской холсты, которые он должен был поставлять согласно контракту. Он немного отстал от плана, но летних месяцев хватало, чтобы наверстать. Никогда ещё он не рисовал так: почти не раздумывая и не глядя на собственную работу, без амбиций, без планов, без опасений критики. Да, материал ему нравился, творить было несложно; это было нескучно, но и не было чем-то замечательным – его агент будет счастлив.
Таким образом, присутствие Сержа не вызывало у Джонатана никакого желания творить, самовыражаться. Была только лёгкость и продуктивность надёжного работника. Иногда ему казалось, что его новые полотна красивы и лучше других. Ему было плевать. Он не имел надобности оценивать себя. Распространённое мнение о том, что труд позволяет человеку состояться, заставляло его пожимать плечами. Всё коллективное ограничено, всё одиночное - ничто: в промежутке между этими двумя крайностями Джонатан вряд ли мог особо надеться на то, чтобы считаться художником.
Он торопился закончить и отложить подальше всю эту халтуру. Возможно, им понравится то, что он им предложит, но он совершенно не думал об арт-публике. Ему было достаточно пяти минут проведённых наедине с ценителем искусства, чтобы его затрясло от гнева. Он любил хороших людей, то есть – никого; он страдал от того, что его ценили в узком кругу людей, которые не стоили его плевка.
Сентябрьские дни были испорчены визитами. Сначала курьеры приезжали забрать картины, навещал сам владелец галереи, и объявились несколько друзей: парижане, преуспевающие в столице, интеллектуалы, женщины среднего возраста, учителя, папины сынки, разговорчивые неудачники. Атмосфера была напряжённой. Стоило только этим людям, которые считали себя более оригинальными и более ценными, чем остальные, снизойти сюда, как нормальность и вся её грязь снова ожила. Талант, как дерьмо, привлекает самых ужасных мух.
А что Серж? Крохотный ребёнок, едва заметный, серый, как стена. Настроение было неясным, лица безлики, поступки невыносимы. Царство паразитов, мерзавцев, лжецов и идиотов. У ног хозяина галереи остров со спичками превратился в гротескный мусор, какой-то хлам, о который спотыкаешься в саду, когда не смотришь, куда идёшь. Задушенный, раздавленный ложной личностью, навязанной ему этими фальшивыми отношениями, Джонатан был потрясён. Конечно, они ушли; но им хватило нескольких часов, чтобы завершить свою работу обмана, насилия и смерти. После этого между Джонатаном и Сержем всё было уже не таким как раньше.
Это вторжение послужило предвестником другого и, возможно, помогло им легче его пережить.
Однажды днём они возились в саду, когда услыхали голоса на тропинке, поднимающейся от дороги. Затем несколько мужчин и женщин вошли в калитку, желая видеть Джонатана. Это была новая тусовка Барбары - американка, её поклонники и прихлебатели, и Барбара среди них. Сердца двух ребят остановились. Им пришлось подняться с травы, на которой они сидели. Отвечать на сказанное. Пожимать руки. Сами посетители были расслабленными, элегантными, свободными и так гордились собой, что, увидев смущение Джонатана, сочли себя устрашающими, что им понравилось. Они говорили громкими голосами, педантичными, снисходительными, при этом улыбаясь, как эгалитарные снобы, разговаривающие с садовником своего приятеля. Это были горожане взрослые и актёры.
Через час они ушли, и с ними совершенно одинокий Серж. Они несли его чемоданы, один слева, другой справа.
Когда пошёл дождь, Джонатан услышал его на потолке. Ведь спальня, в которой он скрывался, была
