Семен Юшкевич - Ита Гайне
"Если бы это случилось на две недели позже, мальчика можно было бы отнять, а ее отправить".
Но еще более огорчилась барыня, когда подумала, что сегодняшнюю ночь ей придется самой повозиться с ребенком.
Ита, между тем, понемногу приходила в себя. Дикими, большими глазами она оглядела комнату и заметив, наконец, Эстер, сначала не узнала ее, но инстинктивно крикнула от страха. Эстер быстро начала ее уговаривать, стараясь смягчить свой голос, и при содействии кухарки начала приводить в пример массу прекрасных и нравственных историй о том, как хорошо, если дети умирают в раннем возрасте, не познав ужасов жизни. Гайне с тупым отчаянием слушала их, заливалась ненадолго слезами, опять слушала и незаметно дала усыпить болевшее чувство. Когда она заговорила, то заговорила как бы простуженным и пропадавшим голосом и попросила Эстер рассказать ей подробно о последних минутах ребенка.
— Я никак не могла вырваться, чтобы навестить его еще раз, — всхлипнула она, вдруг вспомнив, как ей хотелось сегодня пойти в больницу, — барыня ни за что не хотела меня отпустить. Главное, меня успокоило то, что вы никого не присылали ко мне.
Эстер с аппетитом начала рассказывать все до мельчайших подробностей, не забыв попутно прибавить о смерти двоих детей, матерей которых Гайне вчера видела у окна отделения, а Ита подавляла в себе рвавшееся из груди рыдание, чтобы прослушать и навек запомнить все эти ужасные, дорогие теперь подробности о ребенке.
— Когда его похоронят? — вмешалась кухарка.
Гайне, раскачиваясь всем телом, глухо заплакала и закрыла лицо руками, а Эстер деловито ответила:
— Конечно, завтра, — и озабоченно прибавила: — Нужно не забыть сходить в контору и сторговаться за похороны. Вы встаньте пораньше, Ита, чтобы выиграть время. Если не поспешить, то мальчика могут разрезать в больнице. Их ведь там, как капусту режут, если не поторопишься убрать.
— Я об этом вас попрошу, дорогая Эстер, — робко произнесла Гайне, отнимая руки от лица и вытирая глаза. — Моя голова теперь никуда не годится. Сама я ничего не сделаю. Возьмите это на себя. Вы окажете несчастному мальчику последнюю услугу.
— Положим, я завтра занята; впрочем, я всегда занята. Но для мальчика сделаю все. Есть у вас деньги?
— Да. Я вам дам.
— Ну, так будьте спокойны. С деньгами я все скоро устрою. Вот что я хотела вам сказать, Ита. Хвалить себя я не намерена. Пусть другие меня хвалят. Но я по справедливости скажу, что за труды свои много заслужила. Я потеряла время, труд, но не будем говорить долго об этом. Наградите меня сами. Я доверяю вам оценить, сколько я заслужила у вас.
Гайне посмотрела ей прямо в глаза, но первая отвернулась, и пошла к барыне попросить денег. И вернулась только через четверть часа, после долгих объяснений с барыней. Ита немедленно отсчитала ей столько, сколько она просила, еще раз заставила рассказать себе подробности о смерти мальчика и так увлеклась, что просидела бы всю ночь, слушая. Но Эстер уже нечего было ждать здесь, и потому она без смущения стала собираться, ссылаясь на то, что уже поздно. Кухарка также посоветовала не задерживать Эстер, чтобы та не проспала, и Гайне со вздохом согласилась, условившись утром встретиться с ней в больнице. Потом, когда Эстер ушла, Ита молча отправилась в свою комнату, легла лицом в подушку и долго оставалась без движения, тихо оплакивая свою жизнь. Ребенка не было в комнате, барыня побоялась доверить ей его, и Гайне еще больше чувствовала свое одиночество, всю ненужность в этом мире. Посреди ночи разъедающая печаль и сиротливость, после стонов и слез, стали так невыносимы, что она решила отправиться к барыне за ребенком, чтобы набраться мужества у своей любви к нему. Но барыня не согласилась дать ей мальчика, и Гайне, еще более уничтоженная, поплелась к себе обратно, где совсем уже дала волю тому, что так мучило ее. Вцепившись зубами в подушку, она с каким-то сладострастием кричала в нее изо всех сил, как бы желая надорвать горло, легкие и сердце так, чтобы перестать чувствовать душевную боль. Как нарочно перед ее глазами в различных видах и позах стоял ее мальчик и улыбался, и манил ее ручками, такой свеженький, розовенький, гладенький, и образ его, заманчивый и ускользающий, вызывал в ней такое отчаяние, что ей хотелось разом покончить с собой, до того жизнь без него казалась ей ненужной, скучной и неинтересной. Вспоминала она и Михеля, которому не будет никакого дела до ее горя, который только выиграет от смерти мальчика, и ей хотелось побежать и отыскать его и разозлить так, чтобы он ее убил.
А в душе, прорываясь сквозь скорбные мысли, властно выплывала и тянулась серая, тяжелая действительность, нагло подсказывавшая, что ничего не изменится, и дальнейшая ее жизнь будет долгим и бессмысленным повторением того, что она пережила в этот год. И думалось ей еще, что недолго продержатся в ней во всей свежести настоящие чувства, что они станут обычными и неострыми, и привыкнет она к ним, как привыкла ко всем злоключениям, и воспоминание обо всем злом будет затихать и выталкиваться новым и новым стремлением прожить как-нибудь свою жизнь, чтобы меньше только чувствовать ее толчки и незаметно добраться до смерти, которая все успокоит, сотрет.
"Зачем же дальше жить, Господи!" — думалось ей.
— Разве нет надежды? — ответила она себе.
Надежда! И она забылась, шепча это драгоценное, живительное, освещающее мрак жизни слово, с которым слабый и погибающий человек борется против ясного понимания нелепости и бесцельности существования.
"Надежда, надежда!.."
Великая обманщица опять победила, как всегда побеждала, и пошла от Гайне дальше к людям, которые с нетерпением поджидали ее вдохновляющего призыва на великий подвиг — продолжать жить…
Гайне возвращалась с кладбища, и две женщины, Гитель и Цирель, поддерживали ее с обеих сторон. Жена парализованного уже долго поучала философии жизни, но ее Ита рассеянно слушала, невольно поддаваясь обаянию прекрасного, свежего, пахучего дня. Отделенная от своего ребенка двумя аршинами земли, под которыми он теперь покоился, она начинала чувствовать, хотя и не полно, что огромная тяжесть, давившая душу, постепенно покидает ее. Могила все закрыла, и страхи и опасения, и подозрения, терзавшие ее, когда он лежал в больнице, и когда еще была возможность спасти его, уже прошли. Теперь она возвращалась к чужому, на которого перенесла материнскую любовь, — и с ним она немного отдохнет от печали. Нестрашным казался ей и Михель, ибо в такой прекрасный, радостный, ликовавший день ничто не может казаться страшным, и будущее рисуется в чудных, радужных красках.
Сзади же шел Михель с Яшей. Яша был задумчив, и на глазах его еще не высохли слезы, которые он пролил у могилы Мани.
— Не горюй, дурень, — убеждал его Михель, — прошлого не вернешь. С другой будешь поступать умнее. Видишь ее, — он указал на Гайне, — даю тебе слово, что через неделю она будет беременна. Так-то, милый.
Он засмеялся деревянным смехом совершенно довольного человека, а Яша, вздохнув, решительно стряхнул с себя печаль и стал думать о своей новой любовнице-модистке, которая на днях, наконец, отдалась ему.
Жизнь продолжалась!..
1902
