Константин Вагинов - Гарпагониана
Снова раздался мужской голос:
На том кончила цыганка,Я за труд ей заплатил.
Мировой вынул и бросил трешку инвалиду. Инвалид бросил ее цыганке. Цыганка подняла и спрятала за голенище. Затем удалилась.
И заныла в сердце ранка,Будто кто кинжал вонзил.
Едва добрался я до домуИ на кровать упал, как сноп,И мне не верилось самому,И положил компресс на лоб.
Собрался немного с силой,Рассказал ей обо всем.
В это время актриса, уже в другом платке появилась и подхватила:
Ах, не верь, о друг мой милый,С тобой гуляю и умру.
Исполнитель выждал и запел:
Вот прошло немного время,Напоролся как-то я,Из гостиницы-отеляПод конвой берут меня.
Вот казенный дом с розеткой,Вот свиданье с дорогой,Жизнью скучной, одинокойПросидел я год-другой.
Когда вышел на свободу,Исхудавший от тоски,Вспомнил карты, ту колоду,Заломило мне в виски.
Что цыганка предсказала,Все сбылося наяву,И убил я за изменуИ опять пошел в тюрьму.
Теперь толпу обошла цыганка. Крыса вышел на своих культяпках.
– «Обманутая любовь», – сказал он, обводя круг своими большими глазами, и запел тихим голосом:
Все прошло, любовь и сновиденья,И мечты мои уж не сбылись,Я любил, страдал ведь так глубоко,Но пути с тобою не сошлись.
Так прощай, прощай уже навеки,Я не буду больше вспоминать,Я любовь свою теперь зароюИ заставлю сердце замолчать.
Я уйду туда, где нет неправды,Где люди честнее нас живут,Там, наверно, руку мне протянут,И, наверно, там меня поймут.
Кончив, он обошел круг, держа в руках розовую бумажку. Торговля шла бойко.
Под аккомпанемент всего хора Анфертьев исполнил песню, сочиненную Мировым на недавно бывшее событие
На одной из рабочих окраин,В трех шагах от Московских ворот,Там шлагбаум стоит, словно Каин,Там, где ветка имеет проход.
Как-то утром к заставским заводамНа призывные звуки гудковШла восьмерка, набита народом,Часть народа висела с боков.
Толкотня, визг и смех по вагонам,Разговор меж собою вели -И у всех были бодрые лица,Не предвидели близкой беды.
К злополучному месту подъехав,Тут вожатый вагон тормозил,В это время с вокзала по веткеК тому месту состав подходил.
Воздух криками вдруг огласился,Треск вагона и звуки стекла.И трамвайный вагон очутилсяПод товарным составом слона.
Тут картина была так ужасна,Там спасенья никто не искал.До чего это было всем ясно -Раз вагон под вагоном лежал.
Песня имела огромный успех и была раскуплена моментально.
Вернувшись в свою комнату, Мировой, окрыленный очередным успехом, принялся сочинять новые песни. Перед ним стояла бутылка водки. Он сочинял песню, которую публика с руками будет рвать.
В комнате Мирового висела фотография. Он выдавал себя за бывшего партизана, комиссара. Сидит он за столом, на столе два нагана, в руках по нагану.
В годы гражданской войны Мировой боговал на Пушкинской и на Лиговке, доставлял своим приспешникам наиприятнейшее средство к замене всех благ земных, правда, в те годы он и сам его употреблял в несметном количестве.
Тогда он имел обыкновение лежать в своей комнате на Пушкинской улице в доме, наполненном торгующими собой женщинами, и изображать больного, не встающего с постели. В подушках у него хранились дающие блаженство пакеты, за которые отдавали и кольца, и портсигары, и золотые часы, верхнюю и нижнюю одежду, крали и приносили целыми буханками ценный, не менее золота, хлеб и в синих пакетах рафинад, и кожаные куртки, и водолазные сапоги, на них тогда была мода. Все эти предметы на миг появлялись в комнате Мирового и исчезали бесследно. Женщины, виртуозно ругающиеся, толпились у постели Мирового, вымаливая часами хоть заначку. В его комнате было жарко, как в бане. Он лежал, молодой и сильный.
Напротив в садике, у памятника Пушкину, собирались его помощники, сидели на скамейках, ждали его пробуждения или того момента, когда наступит их очередь. В комнате, ради безопасности, мужчинам толпиться не разрешалось. Помощники сидели на зеленых скамейках, под городскими чахлыми деревьями, курили старинные папиросы – все, что относилось к мирному времени, уже тогда называлось старинным, – понюхивали чистейший порошок и волновались, им уже начинало казаться, что их преследуют.
Не все помощники были у Мирового профессионалы в ту эпоху.
Были у него и широкоплечие матросы, и застенчивые прапорщики, и решившие, что не стоит учиться, что равно все пропадет даром, студенты, и банковские служащие, одетые как иностранцы.
– В свое время я на пружинах скакал, почти все припухли, а я вот живу, песни сочиняю.
Ему вспомнилась удачная ночь на Выборгской стороне когда он в белом балахоне выскочил из-за забора, и, приставив перо к горлу, заставил испуганного старикашку донага раздеться и бежать по снегу, – вот смеху-то было, – и как в брючном поясе у безобидного на вид старикашки оказались бриллианты. «Да, теперь ночью бриллиантов никто не проносит, – подумал он, – искать теперь бриллиантов не приходится».
– Давай, гад, хоть с тобой в колотушки сыграем, – сказал Мировой явившемуся за водкой и деньгами Анфертьеву. – Что-то мои гады не идут.
И, сдавая кованые карты, от скуки запел Мировой старинную, сложенную им в годы разбоев песню:
Эх, яблочко, на подоконничке,В Ленинграде развелись живы покойнички,На ногах у них пружины,А в глазах у них огонь,Раздевай, товарищ, шубу,Я возьму ее с собой.
– Ты какой-то Вийон новый, – сказал Анфертьев, усмехаясь.
– Это еще что? – спросил Мировой.
– Поэт был такой французский, стихи сочинял, грабежами занимался. А потом его чуть не повесили.
– Ну, меня-то не повесят, – сказал Мировой. Мировой достал люстру и налил стакан.
– Пей, гад, в среду опять приходи петь.
– А хрусты? – спросил Анфертьев.
– Пока бери трешку. Следующий раз остальное. А то запьешь и в концерте участвовать не сможешь.
Когда ушел Анфертьев, Мировой стал готовиться к настоящему делу. Он поджидал Вшивую Горку и Ваньку-Шофера.
Вынул из-под пола набор деревянных пистолетов и стал перебирать. Издали они выглядели настоящими.
«С игрушками приходится возиться, – подумал он. – То ли дело настоящий шпалер. Теперь песнями приходится промышлять, а раньше для души сочинял их».
Стояла луна. Анфертьев шел в своей просмерделой одежде, одинокий и несчастный.
– Вот все, что есть, – сказал Локонов, наливая рюмку и ставя на стол.
Он повернулся и опрокинул рукавом рюмку.
Анфертьев с минуту смотрел на опрокинутую рюмку, затем в глаза Локонова, стараясь разгадать что-то.
Лицо у пьяницы исказилось, он подошел вплотную к Локонову. Голос в виске шептал ему, что его травят.
– Травишь, – повторил Анфертьев.
В этой рюмке сосредоточилось для Анфертьева спокойствие его души, возможность человечески провести несколько часов.
Анфертьев был вне себя. Руки его сами сжимались. В глазах потемнело. Голос в виске звучал все настойчивее. Вся комната наполнилась голосами.
Анфертьев почувствовал облегчение. Пошатываясь, багровый, с запекшимся ртом, вышел Анфертьев от Локонова.
Он пошел к киоскам допивать пиво, остающееся в кружках его отгоняли. Он странствовал по всему городу. Наконец, его угостили. Он свалился и уснул.
Жулонбин постучал. Никто не ответил. Жулонбин обрадовался: он подойдет к столу, откроет ящик, возьмет и незаметно скроется.
Жулонбин отворил дверь. Вошел в комнату.
Он отпрянул. На полу лежал, раскинув руки, Локонов.
В растворенную дверь заглянули. Раздался истошный женский визг. Жулонбин попытался скрыться.
За ним погнались. Толпа все увеличивалась. Жулонбин бежал изо всех сил.
– Лови! Держи! – кричали из толпы.
Начали раздаваться свистки.
Из кооперативов стали выбегать люди.
Когда он пробегал мимо пивной, парень, стоявший, у дверей, подставил ему ножку.
Жулонбин растянулся со всего размаху. Его моментально окружили и повели.
‹1933›
Примечания
1
Некоторые из них должны были изображать великих поэтов, писателей, деятелей науки, политики. – Прим. автора.
2
Логинов, капитан гвардии. Адьютант его светлости герцога Александра Вюртембергского (фр.).
3
«Ворон» (ит.).
4
«Придворный» (ит.).
5
...ты пьешь как мужик (нем.).
