Константин Вагинов - Гарпагониана
Все призывало выпить. И эта наполненная светом, удивительно чистая комната, богатая постель с колонной постепенно уменьшающихся подушек заставили Синеперова подумать, что сегодня праздничный день. Но тщетно он пытался припомнить, что могло бы послужить сегодня поводом к столь торжественной чистоте.
Исподлобья он взглянул на богато убранный стол.
– Видишь, папаня, как люди живут, – сказал Мировой. – Это что, начало дня, а вот если ты пойдешь со мной, у тебя совсем мозги вспотеют.
Подхватив инвалида, Мировой подвел его к столу и, отняв костыли, заставил сесть.
– Нагружайся, – сказал он, – пей, ведь не краденое. Пей, раз пришел.
Анфертьев явился.
– Вот что, миляга, – сказал Мировой. – Видишь полфедора? – Он показал Анфертьеву пол-литра. – Ты у меня завтра петь будешь. Я театр организовываю. Хрусты еще в придачу получишь. Ты уж один не пой, я тебя покупаю.
– Ладно, мне все равно, – ответил Анфертьев. – Дай приложиться.
Возвращался Торопуло, а следом за ним шла Манька Сверчок. Спустя полчаса после возвращения Торопуло раздался звонок.
Торопуло открыл дверь. Перед Торопуло стоял человек со значком «Готов к труду и обороне».
– Здесь живет Василиса Михайловна?
– Какая Василиса? – удивился Торопуло.
– Это квартира восемь?
– Нет, четыре.
– Извиняюсь.
Анфертьева разбудил страшный крик за стеной. Он прислушался.
– Выну я из тебя твою жемчужную распроклятую душу и вместо нее вставлю...
«Опять милые ссорятся», – подумал Анфертьев и задремал. Его уже давно не волновали женские крики.
Мировой не договорил. В одной рубашке выскочила Пашка на снег. Двор был пустынен.
Ей показалось, что идет фильм.
Она почти слышала характерный треск, какой бывает при прохождении ленты в аппарате. Ей казалось, что это не с ней происходит. Она остановилась во дворе и не знала, что ей делать. Ворота были заперты, будить дворника было невозможно.
Как затравленный зверь, она закричала, затем завизжала:
– Бьют, бьют! – и покатилась по камням.
В остервенении Мировой бросился за ней, пытался схватить ее за волосы, за рубашку, зажать ей рот, чтоб эта стерва не позорила его, но она отбивалась, кричала все истошнее, невыносимее. Он принялся ее бить ногами, наклоняясь и спрашивая, будет ли она еще кричать.
Он ударил ее ногой под ребра и отошел.
Она поднялась, побежала за ним, крича:
– Как ты смеешь меня бить!
Она ругала его последними словами. Он дал ей в морду, она пожевала и съела оплеуху.
Она стала за ним подниматься по лестнице.
– Проси прощения, – сказал Мировой мрачно.
«Я знаю, как со стервами нужно обращаться, – подумал он, – теперь неделю будет как шелковая».
Анфертьев слышал, как его соседи вернулись. Когда все успокоилось, он крепко уснул.
Мировой рылся в письменном столе и вполголоса произносил:
– Мать твою так... Что же это значит! Издеваются надо мной, что ли?
Какую бы пачку он ни раскрыл – всюду многокрасочные изображения на конфетных бумажках.
Заглянул Мировой в глубь стола – и там конфетные бумажки.
Чертыхнувшись, он принялся открывать другие ящики – точно пачки кредиток, аккуратно связанные золотыми и серебряными ленточками, лежали пожелтевшие меню.
Прочел Мировой, разобрал и вдруг воспылал негодованием.
– Такого инженера нужно поматросить да в Черное море забросить, – произнес он почти вслух. – Посмеялись надо мной, вместо инженера повара мне подсудобили. Будет у Пашки спина мягче живота. Пусть знает, не фрейер я, чтоб меня на хомут брать!
Но тут его взгляд упал на сундук, стоявший в углу. Быстро открыл его Мировой, стал рыться и запихивать в карманы.
Один сверток раскрылся, сверкнули ордена. Подмигнул Мировой, закрыл сундук.
Точно тень, исчез из комнаты.
Глава XV. Гастроль Анфертьева
– Не отставай, гады, – обернувшись, крикнул Мировой и со своей кухаркой пошел вперед.
Два инвалида, один с гитарой, другой с мандолиной, и Анфертьев в качестве гастролера-певца спешили за ним.
На голове гитариста сидела кубанка, во рту торчала папироса, обшитая лакированной кожей культяпка сверкала, как голенище. Другой инвалид был одет попроще, у него не хватало только одной ноги, вместо другой у него была деревяшка с явными следами полена. Петлицу его пиджака украшала красная розетка. Он шел без головного убора.
Наконец, компания достигла забора. Позади остались раскачиваемые ветерком ситцевые платья, бабы с квасом и лимонадом, мужчины, расхваливающие брюки, группы любующихся ботинками.
На сломанный ящик Мировой посадил инвалидов, Анфертьева поставил несколько в стороне в качестве каторжника и пропойцы и приказал играть сидящим «Персидский базар».
Когда публики собралось достаточно, Мировой стал повторять громким голосом:
– Граждане, встаньте в круг, иначе оперы не будет.
Но любопытные стояли, лениво переминаясь с ноги на ногу, и иронически посматривали на разорявшегося человека. Тогда Мировой подошел ко все увеличивающейся толпе.
– Тебе говорят, встань в круг, – сказал он щупленькому человечку и, слегка подталкивая каждого, уговаривал и призывал к порядку.
Наконец, круг образовался.
– Сейчас, граждане, жена алкоголика исполнит песнь, – сказал режиссер и отошел в сторону.
В середине живого круга появилась женщина в платке, нарумяненная, с белым, сильно пористым носом и широким тяжелым подбородком. Туфельки у нее были модные, чулки шелковые, как бы смазанные салом, пальто дрянное, скрывавшее фигуру.
Певица надвинула платок еще ниже на глаза, не глядя ни на кого, запела:
Смотрите, граждане, я женщина несчастная,Больна, измучена, и сил уж больше нет.Как волк затравленный, хожу я одинокая,А мне, товарищи, совсем немного лет.
Была я сильная, высокая, смешливая,Все пела песенки, как курский соловей,Ах, юность счастлива и молодость красивая,Когда не видела я гибели своей.
Я Мишу встретила на клубной вечериночке,Картину ставили тогда «Багдадский вор»,Ах, очи карие и желтые ботиночкиЗажгли в душе моей пылающий.костер.
Она подошла к Анфертьеву, посмотрела на него и продолжала:
Но если б знала я хоть маленькую долюшкуВ тот день сияющий, когда мы в ЗАКС пошли,Что отдалася я гнилому алкоголику,Что буду стоптана и смята я в пыли.
Брожу я нищая, голодная и рваная,Весь день работаю на мужа, на пропой.В окно разбитое луна смеется пьяная,Душа истерзана, объятая таской.
Не жду я радости, не жду я ласки сладостной,Получку с фабрики в пивнушку он несет,От губ искривленных несет сорокаградусной,В припадках мечется всю ночь он напролет.
Но разве брошу я бездушного, безвольного,Я не раба, я дочь СССР,Не надо мужа мне такого, алкогольного,Но вылечит его, наверно, диспансер.
Она обвела взором живой круг и, выдержав паузу, продолжала:
А вы, девчоночки, протрите глазки ясныеИ не бросайтеся, как бабочки, на свет,Пред вами женщина больная и несчастная,А мне, товарищи, совсем немного лет.
В толпе раздались всхлипывания, женщины сморкались, утирая слезы. Какая-то пожилая баба, отойдя в сторону рыдала неудержимо. Круг утолщался, задние ряды давили на передние.
Певица, кончив песню, повернулась и пошла к музыкантам, настраивающим свои инструменты.
Мировой снова выровнял круг, затем вынул из желтого портфеля тонкие полупрозрачные бумажки разных цветов, помахал ими в воздухе.
– Граждане, желающие могут получить эту песню за 20 копеек.
Бабы, вздыхая, покупали.
Хулиган подмигнул Крысе. Он вышел на середину. Он открыл рот и, посматривая на свой инструмент, запел:
Раз в цыганскую кибиткуМы случайно забрели,Платки красные внакидку,К нам цыганки подошли.
Одна цыганка молодаяМеня за руку взяла,Колоду карт в руке держалаИ ворожить мне начала.
Пашка, только что исполняющая песнь жены алкоголика, появилась в красном с голубыми розами, с серебряными разводами платке и, держа карты, произнесла злым голосом:
Ты ее так сильно любишь,На твоих она глазах,Но с ней вместе жить не будешь,Свадьбу топчешь ты в ногах.
Но все время не отходитОт тебя казенный дом,На свиданье к тебе ходитТвоя дама с королем.
Цыганка продолжала, пристально смотря на карты:
Берегись же перемены,Плохи карты для тебя,Из-за подлой ты изменыСгубишь душу и себя.
Снова раздался мужской голос:
На том кончила цыганка,Я за труд ей заплатил.
Мировой вынул и бросил трешку инвалиду. Инвалид бросил ее цыганке. Цыганка подняла и спрятала за голенище. Затем удалилась.
