Василий Авенариус - Современная идиллия
— Неделю, я думаю, еще пробуду.
— Ну, значит, есть время, когда испытать ваше паладинство… А! Вот и тень. Как славно!
Молодые люди добрались до опушки леска и, вступив в его прохладную сень, должны были наклоняться и отбиваться руками от густых ветвей, заграждавших им дорогу. Сквозь золотистые, солнечные верхушки кротко синело безоблачное небо. В одиночном солнечном луче, пробившемся сквозь густую листву и стоявшем светлой полосою в воздухе, роились весело мошки. Кругом разливался свежий, смолистый запах.
Наденька остановилась. Вдыхая полною грудью душистую прохладу чащи, она взглядом знатока окинула окружающую зелень, игравшую в самых разнообразных оттенках зеленого цвета, от золотистого гумигута до темнейшего индиго. Тут заметила она на стволе стройной березки раковину, плотно присосавшуюся к белой коре.
— Ах, Лев Ильич, посмотрите: улитка. Для чего она взобралась сюда?
— Дневное пропитание добывает. В настоящую минуту она предается, после тяжких трудов, полуденной сиесте. Под своим известковым щитиком она, как страус, запрятавши голову в песок, воображает себя в полной безопасности.
— И лежит, вероятно, свернувшись, как младенец в люльке, — подхватила Наденька, — крошечные глазенки закрыты… Ах, Лев Ильич, как бы это подсмотреть ее?
— Нет ничего проще: дотроньтесь до щитика; как выглянет — вы ее и цап-царап.
— А! Вот вы какие. А если укусит? Ластов расхохотался.
— Разве младенцы кусаются? У них нет зубов. Наденька вооружилась смелостью и прикоснулась пальцем до верхушки раковины; потом в страхе отдернула руку.
— А ну, все же укусит?
— А уверяли, что не трусиха. Позвольте, я покажу вам, как обходиться с этим народом.
Он отодрал раковину от кожи дерева; слизень, пуская пузырьки, ретировался во внутренность своего каменного жилища.
— Доброй ночи, сударыня! — засмеялась девушка. — А вы, Лев Ильич, говорили, что выглянет?
— Погодите немножко; дайте ей оправиться от первого волнения — непременно выглянет. Любопытство свойственно и этим крошкам: успокоившись, она захочет познакомиться ближе с неведомою силой, оторвавшею ее от родной почвы.
— Так мы вот как устроим, — сказала Наденька, садясь в траву и раскладывая перед собою платок. — Вот так, положите ее сюда…
Ластов, опустившись на колени против гимназистки, поместил раковину на средину платка.
Улитка не дала ждать себя: соскучившись в крайнем углу своей узкой кельи, она, к немалому удовольствию Наденьки, стала пятиться назад.
— Смотрите, смотрите, лезет… — говорила девушка шепотом, точно опасаясь испугать слизня, — почти совсем высунулась. Дохнуть на нее?
— Дохните.
Наденька наклонилась над слизнем и осторожно подула на него. Животное перестало вылезать.
— Что ж остановились, m-lle, испужались?
— Нет, она нежится в вашем дыхании.
— Полно вам глупости говорить. Дайте-ка какой-нибудь стебелек. Merci. Пощекотать ее…
Кончиком поданного ей стебля гимназистка дотронулась до белой, слизистой спинки животного. Уколотое довольно чувствительно, оно, пуская пузыри, опять юркнуло в глубину своего домика.
— Ах, бедная! — сострадательно воскликнула барышня. — Что, если я уколола ее до смерти? Ведь шкурка у нее такая нежная…
— Нет, это народ живучий; только испугали не на шутку: моллюски нервозны.
Наденька принялась опять дышать на раковину:
— Моллюск, моллюск, выставь рожки,
Я дам тебе на пирожки.
Видите, какой послушный; должно быть, пирожка захотелось.
Слизень, действительно, высунулся до половины и, выставив вперед свои четыре острые рожка, начал осторожно ощупывать ими около себя воздух. Убедившись, что врага, настращавшего его, нет уже поблизости, он решился окончательно выползти из убежища.
— Послушайте; — начала Наденька, — это у них в самом деле рога, как например, у коров, или что другое?
— Нет, не рога. Два верхние рожка — глаза; видите: черные точки на кончиках? Это зрачки.
— Да улитки должны быть очень близоруки: эта даже нас не видит.
— Да, глаза у них не столько для зрения, как для типа.
— Для типа?
— Да, как очень многое в природе, как, например, клыки у людей. Млекопитающие характеризуются вообще тем, что имеют зубы всех трех рядов: коренные, резцы и клыки; мы — млекопитающие, ну, и нам даны клыки. Употреблять же их в дело нам никогда не приходится, потому что клык — зуб хищный, служащий для удержания добычи, а когда же мы ловим добычу зубами?
— А, может быть, клыки даны нам для красоты? Представьте себе, что у нас отняли бы клыки — на их месте осталось бы пустое пространство?
Натуралист улыбнулся.
— Если даже вырвать зуб, то пустое место понемножку зарастает. Следовательно, красота не нарушается.
— И то правда. Так верхние рожки у улитки, говорите вы, клыки?
Ластов рассмеялся.
— Глаза.
— Ах, да. Ну, а нижние?
— Это щупальца, которыми она, как слепец палкою, рекогносцирует окрестность. Они у нее необычайно чувствительны; чуть, видите, дотронется случайно до платка, как, точно обжегшись, втягивает их опять в себя.
Наденька не отвечала: все внимание ее сосредоточилось на искусных эволюциях слизня. Необеспокоиваемый более своими зрителями, он почти всем корпусом выкарабкался из раковины, повернулся брюшком к земле, потянул себе домик на средину спинки и пополз по платку, верхними рожками поводя в воздухе, нижними ощупывая почву, на которую собирался ступить. Раковина, как паланкин на хребте слона, мерно колыхалась на нем вправо и влево.
— Если бы и мы могли носить свои дома на себе, — шутливо заметила Наденька, — всегда был бы случай укрыться от опасности…
Она и не подозревала, какую глубокую истину высказывала этими словами, как ей самой в эту минуту было необходимо убежище. Юный поэт глядел на нее такими восхищенными глазами… Да и как было не залюбоваться! От наклоненного положения тела кровь поднялась в голову девушке и разлила по всему лицу ее светлое сияние; ожиданием полураскрытые, свежие губки показывали блестящий ряд перламутров; темно-синие глаза светились из-под длинных игл ресниц детским любопытством, детскою невинностью; широкополая шляпка, небрежно насаженная на остриженные в кружок, пышные кудри, эффектно оттеняла верхнюю половину лица; один резвый локон, своевольно отделившийся от толпы товарищей, равномерно колыхался в воздухе, тихонько ударяясь всякий раз о цветущую рдеющую щеку…
Жар и трепет пробежали по жилам юноши, в глазах у него зарябило.
— Как вы хороши! — воскликнул он, жадною рукою обвивая стан девушки и с горячностью целуя ее.
Наденька отчаянно вскрикнула, отбросилась назад и в тот же миг была на ногах. Не успел он опомниться, как ее уже не было, и только легкий шелест ветвей говорил, в какую сторону она скрылась.
"Так-то творятся глупости! — рассуждал сам с собою поэт, мрачно насупив брови и не двигаясь с места. — Ну, к чему, к чему было это делать? Сидит она против тебя так спокойно, так доверчиво, и вдруг ты, ни с того, ни с сего, точно белены объевшись… Тьфу ты пропасть! Непростительно глупо!"
Рассуждая так, он, очевидно, не обдумал, что по его, натуралистической теории, всякое действие простительно, ибо не в воле человека, и если он, Ластов, повинуясь обстоятельствам, сделал глупость, то глупость простительную.
Стряхнув слизня с его раковиной с забытого Наденькою платка и спрятав последний в карман, герой наш, для ободрения себя, заломил набекрень шляпу и, беспечно насвистывая лихую студенческую песню, вышел из опушки. Но когда он стал подходить к обществу, расположившемуся на скате, под руиной, и глянул в несколько лиц, озиравших его подозрительными, чуть недружелюбными взглядами, свист невольно замер на губах его.
Дело в том, что когда Наденька выскочила из леса, то тут же бросилась к сестре, обвила ее руками и, прошептав что-то, залилась слезами.
Подбежала Моничка.
— Что с нею?
— Так, пустяки, — отвечала Лиза, — он поцеловал ее.
— Кто? Куницын?
— Какой Куницын! Ластов.
Гладя плачущую по головке, экс-студентка старалась утешить ее.
— Из чего же тут убиваться, глупенькая? Ну, поцеловал — большая беда! Что такое поцелуй? Прикосновение губ — не более.
Но аргумент сестры не успокоил гимназистку; слезы ее потекли даже будто обильнее.
Подошли другие, пошли расспросы. Ни Лиза, ни Моничка не выдали настоящей причины горя плачущей, но все и без того догадывались, что тут замешан как-нибудь молодой поэт, с которым, как заметили они, девушка вошла в чащу. Веселое настроение общества расстроилось. Брони тщетно расточал свои доморощенные остроты — разговор не клеился. Собрались домой.
По обе стороны героини дня шли Лиза и Моничка. Последняя, для вящего успокоения кузины, изливалась целым потоком обвинений на "необтесанного университанта".
