Елена Ткач - Самодурка
12
— Надя, вы меня слышать? — Петер склонился к самому её уху.
— А? Ой, извините, я задумалась.
— Надя, скажите, вы не бояться? — он попытался обойтись без помощи Инны и прилепился к Наде с этим вопросом, как бы переводя дух после трудного разговора.
— Не боюсь? — переспросила она. Он кивнул. — Чего?
— Эта война — Чечня. Косово… Мир не стоит на нога. Здесь, Москва, бандиты, террор и… ждать месть. Страх в Москве! Вы… вам не так?
Она вскинула на него удивленный взгляд.
— Я об этом не думаю. Просто живу. У нас все время что-то взрывают, кого-то убивают — бизнесменов, журналистов, стариков из-за квартир… у нас квартиры в Москве очень дороги — дороже, чем в Европе. Вы один поздно вечером не ходите — не стоит…
— Так вы бояться?
— Я? Да, боюсь. Я боюсь, что потеряла кота.
— Потеряла… кого?
— Ну, кота! Кошка, кэт, не знаю как это по-немецки… У меня украли кота. И ещё я боюсь, что мой муж разбогатеет.
— Что?
— Муж. Мужчина. Он делает свой бизнес. И я боюсь, что этот бизнес его сломает, убьет.
— Кто убьет? Кто-то хотеть его убить?
— Да, сам себя он хочет убить!
— Не понимаю…
— Душу убить, понимаешь? Смерть — она внутри. Все внутри, понимаешь? А я… — и вся её нежность к Володьке вдруг прихлынула к сердцу, заметалась в душе.
«Не могу без него — дышать нечем, ну что ты за дура, что за толк от твоего дурацкого гонора?!»
Слезы вскипели и вынырнули в уголках глаз. Она вскочила, не замечая уж ничего вокруг, и, едва не споткнувшись о собственный стул, кинулась в ванную… Не сразу её отыскала — тушь уже потекла и Надя тыкалась в белые незнакомые двери наугад. Наконец нашла нужную дверь, заперлась изнутри и разрыдалась навзрыд.
Холодная вода, насморк, чужое мыло, чужое полотенце и лицо в зеркале тоже чужое: испуганное, покрасневшее, какое-то голое без косметики — враз постаревшее лицо…
Тушь, подводка, румяна, ласковые прикосновения помады — все с собой, в сумочке — хорошо, что не позабыла прихватить дома, с утра. А то ведь сорвалась как…
… Ох, и разозлилась же на себя, кулаки стиснула и — хрясь ими с размаху о край голубой раковины! Резкая боль отрезвила и чуть приглушила страх.
И — четко выговаривая слова придушенным шепотом, глядя на себя в зеркало — с ненавистью, с отвращением, сообщила себе:
— Не девочка! Устроила невесть что, значит расхлебывай! А бежать-то уж некуда… Ляпнула мужику с дуру: «Встречай где хочешь!» — вот и получай по заслугам! Да я бы от такой истерички давно гуляла… Ну хватит, заткнись! Главное сейчас — не Володька, главное — мой обет. Ты КОМУ дала его, помнишь? Вот так-то. Сегодня, ладно уж, догуляй, потом как следует отоспишься и завтра — за дело. С Новым годом, глупый мой Ларион!
* * *Новогодняя ночь не спеша распускала прошлогоднее вязанье, и с течением времени потихонечку наматывался клубок, сотканный из желаний и помыслов, из пустых обид и болтовни тех, кто побывал в этом доме неподалеку от кольцевой, и теперь все это навсегда стало его достоянием.
Под утро ночь отняла у праздновавших все силы, выронила клубок, и он закатился куда-то, а на пороге застыл первый зыбкий рассвет — безнадежный, продымленный и пьяный.
Надя отыскала Марготу, прикорнувшую на тахте в тихой келье хозяина, и принялась будить, расталкивая за плечи. Но та только слабо отмахивалась: пусти, мол, отстань — дай поспать…
В доме многие спали, но иные ещё колобродили. Петер только что вызвал по телефону такси и сидел, глядя на руки, сложенные на скатерти перед собой. Он о чем-то задумался, вернее, боролся с думами на границе яви и сна.
Глубоко погруженный в себя, он, тем не менее, тотчас заметил вошедшую в комнату Надю, привстал, приглашая её присесть рядом, и с какой-то ясной покорностью улыбнулся ей.
Надя, такси, — все ещё улыбаясь, еле выговорил Петер.
Эта ночь — бесшабашное, безудержное русское застолье — совершенно выбила его из колеи.
— Спасибо, Петер. Я сама доберусь, не беспокойтесь…
Она помахала ему ладошкой и как кошка — неслышно — на внешне вялых, но чутких лапках, прокралась к входным дверям.
И только было начала натягивать сапоги, как её подхватил невесть откуда взявшийся хозяин, — Надя думала, что он давно спит. Заговорщически приложив палец к губам, он повел свою пленницу на кухню.
На широкой смятой подстилке в углу напротив плиты лежала Чара. А возле неё — несколько толстых пушистых комочков размером со взрослую кошку. Они чмокали, припав к маминому животу, и слабо пошевеливали мохнатыми сосисками своих хвостиков.
— Надь, я слышал, у тебя украли кота, — немного пошатываясь сообщил Георгий. — Вот, выбирай!
— Но… это же… та-а-а-кие ба-а-а-льшие соба-а-ки… Оно меня съест!
— Не сразу. А потом, я что надо всегда подскажу, ветеринара дам хорошего. Я буду твой за-вод-чик. Вот какое важное слово! Хочу быть твоим за-водчиком. Надь, бери! Это тебе мой новогодний подарок.
— Но, слушай… как порода-то называется?
— Это кавказцы.
— Чеченцы!
— Не смейся, кавказская овчарка — лучшая собака в мире! Ты увидишь…
— А Ларион? Выходит, я его предаю? Но я же верну его, Грома!
— Вот и хорошо. А насчет предаю — глупости, они же подружатся…
Георгий отыскал среди груды пустых бутылок на столе недопитую, извлек из мойки две чистые чашки, налил, чокнулся.
— За тебя!
— Мне домой пора.
— Чудненько! Я тебя провожу. До тачки.
— У меня денег на тачку нет.
— Ты дура, ангел мой! У меня-то есть — я же обещал, что доставка за мной.
— Вот еще!
— Не физдипи — между друзьями не полагается. Давай, выбирай и двинемся.
И Надя с неожиданной легкостью согласилась. Склонилась над шевелящимися теплыми комочками:
— Не могу выбрать. Всех бы взяла!
Один из щенков вдруг захлебнулся, чихнул, мотнул головой и, приподняв её, поглядел на Надю. Вокруг черных блестящих глаз на его круглой мордочке вырисовывались очки, около мокрого носа вытянулся светлый треугольник. Буро-пегая шерсть кое-где топорщилась черными волосками, а кончик хвоста мучнисто белел.
Надя подхватила его на руки. Он вздохнул и ткнулся носом ей в щеку.
— Ха! Он сам тебя выбрал — это наш первенец, самый сильный. Кобель!
— Ах ты, маленький, Грома, какая прелесть! Все, беру!
И через десять минут, завернув щенка в старую фланелевую Громину рубашку и засунув шевелящийся сверток поглубже под шубку, Надя сошла с крыльца на свежевыпавший снег. Георгий без пальто, с сигаретой в зубах, шел за ней.
И следы их в новом году были первыми.
Часть 2
1
Дом был пуст. И пуста по-прежнему Ларионова миска. И кровать пуста…
Холодно.
И единственным сгустком живой теплоты в этом доме был прижавшийся к Наде дрожащий кутенок.
Она быстро соорудила в спальне временную подстилку, дала ему молочка, поцеловала в нос, бухнулась под одеяло и мгновенно заснула.
Проснулась под вечер оттого, что кто-то теребил край одеяла. Щенок вполне освоился и стоял, задорно глядя на Надю и склонив набок пушистую голову. Из-под лап его в этот незабываемый миг первого привета хозяйке вытекала довольно внушительная лужица. Еще два озерца обнаружились в кухне и в коридоре.
— Ох, надо бы с тобой пойти прогуляться. Эй! Как мы тебя назовем, а? У, змей какой, и тут написал! Змеище! Змей Горыныч! — При этих её словах щенок протестующе замотал головой. — И нечего возмущаться — Горыныч ты. Все мне ясно с тобой… — и Надя принялась одеваться.
Зазвонил телефон. В три прыжка — к аппарату. Сняла трубку. Тишина… а потом гудки.
И он ещё проверяет, дома я или нет!
Позабыв, что сама вернулась совсем недавно и ни секунды не сомневаясь, что звонил Володька, она схватила первое, что попалось под руку, и шваркнула в угол. Брызнули осколки стекла — это погибла чашка с остатками вчерашнего чая. Щенок в испуге залез под кровать.
В сердцах выдворила его оттуда и пихнула к двери. Она не могла больше жить с этой дырой в душе вместо Володьки. Протест разжигал в ней ярость, хмель и бессонная ночь били в набат… Надя совсем не соображала, что делает.
Вышла во двор. Опустила Змея на землю. Моросило, снег подтаивал. Над Москвой снова разверзлись хляби небесные. По улице шли нарядно одетые люди, ведя за руки чистых, умытых детей… Шли праздновать Новый год. На лавочке во дворе, как раз напротив Надиных окон, сидели двое каких-то и распивали коньяк. Щенок с любопытством понюхал землю и пустился в их сторону. Надя за ним.
— С Новым годом вас! Какой красавец… Кутя-кутя-кутя! Это кто ж такой будет? — поинтересовался тот, что пониже, в кепке.
— Кавказец, — равнодушно-бесцветным голосом отозвалась Надя, глядя под ноги.
