Николай Лейкин - Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова

Городовой сел.

— Я бы желал быть вашим сотрудником, — заговорил он. — Но прежде всего я должен предупредить вас, что я не намерен навязывать вам ни фельетонов, ни передовых статей, а мое сотрудничество в вашей газете ограничится только доставлением вам дневника городских приключений. Дневник этот я буду вам доставлять к воскресенью, и таким образом вы будете знать о всех происшествиях в городе.

— Но ведь этот дневник печатается уже в полицейской газете? — перебил я его.

— Мой дневник совсем особенный. Пожалуйте!

И он подал мне лист бумаги. Я прочел его и нашел, что дневник совсем «особенный», и мы начали условливаться в плате.

— О, помилуйте, платою мне будет приятное знакомство с вами, и рюмка водки, и соленый огурец, — проговорил городовой.

Я поблагодарил его, мы выпили и закусили, и городовой, любезно со мной раскланявшись, ушел.

Заношу этот дневник в мою записную книжку. Вот он.

28 Января, в 7 ч. вечера, в зале Александрийского театра подкинуто публике «Дитя», неизвестного пола, но, по-видимому, пятиактного возраста. Оно оказалось страдающим идиотизмом. Дознанием полиции Спасской части обнаружено, что «Дитя» это несколько раз уже было подкидываемо публике по воскресным дням и, наконец, отдано в архив, но как оно добыто из архива и вновь подкинуто — неизвестно. Виновный в подкинутии разыскивается для привлечения к ответственности, а «Дитя» взято на воспитание и усыновлено некиим г. Тарновским.

29 Января, в гусачном заведении И. Успенского, под фирмою «Сын Отечества», помещающемуся по Невскому проспекту, дом № 66, городовым, бляха № 32, 692, усмотрены помещенными в некоторых нумерах, на нарах, несколько подозрительных статей. Статьи эти оказались похищенными из разных газет. Содержатель заведения в похищении означенных статей не сознался и объяснил пользование ими привычкою. Дело передано судебному следователю.

Того же числа, дворник дома № 42, по Бассейной улице дал знать местной полиции, что подвизающийся в нижних стойлах «Биржевых Ведомостей», именующий себя воспоминальщиком Владимиром Бурнашевым, до того договорился, что стал называть некоторых, давно умерших лиц, живыми, и наоборот. Прибывший на место происшествия частный врач оказал означенному воспоминальщику медицинскую помощь и оставил его для дальнейшего пользования в стойлах «Биржевых Ведомостей».

30 Января полицией Адмиралтейской части дознано, что некто, неизвестно где подвизавшаяся писательница, именующая себя Дмитриевой, разрешилась от бремени недоношенным и уродливым романом «На перепутьи». Роман этот оказался страдающим идиллическо-миндально-любовными бреднями и помещен для чтения на страницах приемного покоя «Вестника Европы».

Того же числа один театральный рецензент при выдаче ему актером послебенефисного пайка с такой жадностью набросился на него, что упал навзничь с высоты своего роста и получил при падении сотрясение мозга. Больной отправлен в газету «Новости» для писания рецензий.

30 Января сотрудником журнала «Гражданин», князем Мещерским, заявлено полиции Московской части, что у него из незапертого чердака украден здравый смысл. Подозрение ни на кого не изъявлено. Розыск производится.

Того же числа редактор того же журнала, автор «Мертвого Дома», Федор Михайлович Достоевский, убил себя наповал фразою «очистительное влияние каторги». Дознанием обнаружено, что г. Достоевский уже и прежде заговаривался. Тело оставлено в редакции для привлечения подписчиков.

31 Декабря в подвальном этаже «Русского Мира» загорелся разный хлам, сложенный туда уланистым сочинителем Всеволодом Крестовским. Пожар быстро распространился на верхние этажи и дошел до стропил издания, но действием прибывших сотрудников, под управлением полковника Комарова, огонь прекращен к девяти часам вечера. При тушении была употребляема вода передовых статей. Причиною пожара называют корректора, который, во время чтения хлама г. Крестовского, два раза вспыхивал от стыда и, по всем вероятиям, заронил в хлам искру. Виновный в складе хлама Крестовский привлечен был к ответственности, но по причине расстройства умственных способностей оказался «Вне Закона», а потому и оставлен на попечении владельца «Русского Мира»…

12 февраля

В городовом Вуколе Мухолове, который доставляет мне «дневник городских происшествий» для моей газеты «Сын Гостиного Двора», я поистине нашел драгоценного сотрудника. Все городские происшествия известны ему до мельчайших подробностей и не только происшествия, но даже разговоры частных лиц, хотя бы разговоры эти происходили в запертом кабинете. Все сие узнает он чрез свое обширное знакомство с дворниками, кучерами, кухарками, горничными и лакеями. Удивительно способный человек! Мне кажется, что он даже знает, что каждый человек думает. Как оказалось, в литературе он не новичок, несколько лет уже пишет из Петербурга корреспонденции в «Московские Ведомости» и хорошо знаком с Владимиром Петровичем Бурнашевым. Кроме того, городовой Мухолов очень приятный собеседник, и подруга моего сердца, Марья Дементьевна, от него в восторге. Что ни говори, а все-таки человек военный, да к тому же и «мундира не марает», а ходит всегда в самом новеньком мундире с иголочки, а она, известное дело, как и все женщины, до военных очень падка. Да и как не прельститься им! Придет это, сядет, шашкою брякнет, выпьет рюмку водки, по-военному крякнет, ус покрутит, левый глаз скосит — картина да и только! В разговоре не иначе к ней относится, как называя ее «мамзель», то и дело толкует о своей чести и каждый раз приносит ей в подарок или полфунта винных ягод, или тюрюк кедровых орехов. Один в нем есть недостаток: говорит, говорит, например, и вдруг ни с того ни с сего схватит кого-нибудь из присутствующих за ворот и крикнет: «Расходитесь господа! Вас честью просят!», но потом, впрочем, тотчас же опомнится и извинится.

Сегодня меня позвала к себе генеральша; она стояла посреди залы и гневно сверкала глазами. Я остановился.

— Касьян! — проговорила она. — Поведение твое в издании газеты «Сын Гостиного Двора» переходит всякие границы. На тебя жалобы со всех сторон, и я должна прибавить, что жалуются люди солидные и с весом. В своей газете ты ругаешься и бьешь всех сплеча. Я не говорю уже об актерах и купцах, но ты трогаешь, например, редактора-издателя «Русского Мира», а он все-таки полковник. Ты то и дело задеваешь князя Мещерского, но он все-таки князь. Он может завираться, но он князь, князь! И, наконец, почем ты знаешь, может быть, это он бредит в своей газете, а за бред никто не подлежит ответственности? Ты, должно быть, забыл мои наставления? Так я повторю. Я дозволила тебе трогать чиновников чином не свыше коллежского советника, но ты уже трогаешь и статских и, даже мало того, людей, находящихся в генеральских чинах! Кажется, кроме этих чинов, поприще большое. Трогай и задевай городских голов — это дозволяется, но генералов — я не потерплю и запрещу тебе издавать газету. Я буду просматривать перед печатью твои статьи. Ну, теперь ты получил от меня предостережение, а потому иди к себе в комнату, но помни, что первую же написанную тобой статью ты должен принести мне на просмотр.

С понуренной головой и как ошпаренный, отправился я в свою комнату и плюхнулся на первый попавшийся стул.

— Что, измылили шею-то? — спросил городовой, который вследствие развития своего слуха слышал все от слова до слова, что говорила мне в зале генеральша.

Я не отвечал на его вопрос, молчал и соображал в своем уме, как бы дойти мне до той благонамеренности, чтобы следующий фельетон был одобрен генеральшей. Городовой встал с места, подал мне на прощанье руку, но я все еще соображал; Марья Дементьевна пошла его провожать, но я все еще соображал; вслед за сим в соседней комнате раздалось громкое троекратное чмоканье, похожее на то, как бы кто-то понукал лошадь, но я все еще соображал; наконец, к вечеру я сообразил, сел к письменному столу и написал самый благонамеренный фельетон, такой благонамеренный, какого никогда не напишут даже и сотрудники «Правительственного Вестника». Вот он.

Яркое февральское петербургское утро с улыбкой взглянуло ко мне в окно, и я проснулся. Радостно потянулся я на моем тюфяке и вспомнил, что с сего дня началась на Руси широкая масляница, с блинами и с катаньем с гор, с морем шампанского. Веселые картины радостного существования русского народа живо восстали в моем воображении. Я мысленно переносился то в богатые приволжские города, то в роскошные села северных губерний. И вот в воображении моем восстало богатое село Холмского уезда. На горе стоит каменная церковь, с зелеными глазами, с веселенькими домиками церковнослужителей и с большим тесовым строением, с надписью «школа». На широком крыльце сидит школьный сторож в новом нагольном тулупе, поет арию из оперы «Жизнь за Царя» и общипывает от листьев веники, превращая их в метлы. Под горой раскинулось огромное село в два посада, с пожарным сараем, с земскою избой, с запасными магазинами, битком набитыми зерновым хлебом. Вон крестьянские мальчишки, в синих парадных кафтанах, с веселыми песнями провели сытных и мочных лошадей к водопою. Во всех избах из труб валит густой дым. Хозяйки справляют широкую масляницу и пекут блины. Вот передо мною внутренность избы. В углу большой образ в серебряной ризе и перед ним теплится лампада. Под образом стол, покрытый белоснежною скатертью. Вся семья в сборе. У широкой русской печи стоит молодуха в кумачном сарафане и наливает блинное тесто на шипящие сковороды. На печи лежит старик, и грамотный внучек читает ему вслух народный рассказ Погосского. За столом сидит отец семейства, в синем кафтане, надетом поверх ситцевой розовой рубахи. Но вот на стол уже поданы гречневые блины и кринка масла. Отец семейства лезет в подполье и выносит оттуда склянку с вином и бурак со свежей икрой… Но картина меняется. Вот за амбарами, банями и ригами ледяные горы. Все село в сборе. Лихие парни в меховых шапках, ловко скатывают с гор парадно одетых девок. Шум, визг; легкий мороз щиплет здоровые щеки, и хорошо всем, приятно!