Александр Бестужев-Марлинский - Ночь на корабле

— Либо рухнет в опалу. Подумай, князь.

— Боярин Наум Петрович, — я не зову с собою робких… Ты сдал мне начальство — теперь не твоя, моя голова в ответе…

— Никто не отнимает у тебя ни воли, ни власти, князь Степан, и ты обижаешь меня, старого своего друга, думая, что я удерживаю из трусости. Когда ты решился, я не отстану от тебя — пускай вправду окольничие разбирают, что право, что неправо, — наше дело руби — да и только. Я докажу тебе, что мои стрельцы — удальцы на эту работу: я не давал ржаветь их клинкам.

Друзья обнялись. Князь послал гонца к старшему сотнику с наказом принять начальство. Из охотников выбрали только молодцев и хорошо вооруженных — прочих отослали домой. Надели кольчуги, шлемы.

— На коней! — закричал князь Серебряный, — товарищи, — на Литву!

С этим словом он сжал коленами коня своего и первый спрыгнул в Великую. Стрельцы съезжали в разных местах, и радостные восклицания: «на Литву, на Литву!» далеко раздавались по лесистым берегам реки пустынной. Солнце садилось.

Однажды по ночи глубокойМы слышим воющий набат,Вдали стенанья, вопль жестокийИ тучи заревом горят.«К коням, седлай, бесценно время,На пояс меч, и ногу в стремя!..»

Ночь была темная, дорога лесом дремучим. Проводник ехал впереди по излучистой тропинке; за ним начальники, за ними по двое стрельцы, тихо, безмолвно. Изредка слышалось храпение коня, или бряк узды, или удар подковы в подкову. Повременно вожатый останавливался, и тогда дремлющие всадники насовывались друг на друга. Он прислушивался, иногда припадал ухом к земле — и опять вскакивал на коня, и поезд снова трогался далее.

— Близко ли? — спросил князь у проводника вполголоса.

— Вот изгорода, — отвечал тот, — вели, батюшка князь, изготовиться к делу: неровен случай, всполошатся раньше времени, а ведь эти головорезы с лезвия берут и только с лезвия уступают добычу!

Князь подъехал к Агареву.

— Друг, — сказал он, — решительный час близок — сердце у меня будто хочет выпрянуть из груди: это перед свиданием с милою.

— Либо с могилою, — возразил Агарев. — Ну, что ж вы стали? собаки скоро нас пронюхают. Надобно обойти селение!

Тут он отсчитал самых отчаянных в средину, назначил, кому отрезать конское стадо, кому напасть с улицы.

— Пан Зеленский, — сказал своему стремянному князь Серебряный, — этот стрелец проводит тебя к дому пана Жеготы, ты перелезешь с огорода и осмотришь, что там делается, между тем как товарищ отвлечет собак к воротам.

— Видно, что был в науке у лисовчиков, — ворчал Агарев.

— Да, брат, ведя четыре года разбойничью войну, поневоле научился разным хитростям, чтоб не остаться внакладе.

— Да заметь, где висят оружия, пан Зеленский, — примолвил Агарев, — и нет ли куда боковых выходов. Надо, как шапкой, накрыть это ястребиное гнездо, а то, говорят, у них есть подпольные норы — мигом дадут стрекача.

— Будет все исполнено, — отвечал стремянный, надевая шапку, — я привык лазить по стенам, словно кошка, и вижу ночью, как рысь.

— Что это за выходец? — спросил Агарев Серебряного, когда Зеленский удалился.

— Польский шляхтич: служит у меня стремянным.

— И ты доверяешь ему в польской земле?

— Для него Польша — теперь не отчизна. Он служил шеренговым под командою полковника Лисовского и, бушуя пьяный, дерзнул выхватить против него саблю. Лисовский не любил шутить — и его ждала петля вместо похмельного стакана. Это было под Троицею — он бежал и явился ко мне, прося защиты. С тех пор он служит мне очень верно: я не раз имел случай убедиться в его преданности. Всем хорош, только чуть попало за ухо — так и черт ему не брат. Постой, кажется, это выстрел!

— Нет, только собаки возрились. Ого, уж приступом лают, теперь и нам пора поближе.

— Отдайте коней в завод — мы пешком проберемся вслед Зеленского. Там главная засада — там лучшая добыча. Вперед, товарищи, — да тише тени!

Зеленский влез на высокий плетень подле самой хаты Жеготы, и взоры его упали прямо в окно. При тусклом свете одной свечи лишь до половины видна была внутренность комнаты. Стены увешаны были звериными шкурами и оружием, пол усыпан болотною травою. В одном углу рослый молодой мужчина чистил пистолет. Подле стола старуха показывала жиду, пред ней стоящему, разные золотые украшения, на которые жадно смотрел он, потряхивая пейсиками. В другом углу, подле высокой изразцовой печи, сидела статная женщина в русском сарафане и горько плакала, закрыв лицо руками. Никто не обращал на это внимания.

— Але сто тридесяц злотых будет досыц, пани Охмистрина, за эци сережки, — говорил жид, играя перед свечкой широкими подвесками. — Вода в жемчугах мутновата!

— Глаза у тебя мутны, христопродавец! — отвечала старуха, — да эдаких перлов сама пани Воеводина во сне не видала. Навесь эти серьги хоть на моську, так на ее уши станут заглядываться пуще, нежели на хваленые глаза пани Завиши. А что ты оцениваешь это ожерелье, решетная совесть? Говори, не заминайся.

— А стось, оно бы недурно, да переделки много; иной камень лопнет, оправка угорит — такой моды уж давно нет у вельможных паненок.

— Куда больно спесивы твои паненки! Да знаешь ли ты, что это ожерелье было на окладе у пресвятой Катерины-мученицы под Изборском, так после нее не стыдно и старостине надеть! Видно, Лейба, с тобой не пивать мне литок. Ко мне обещал быть Иоссель из Риги с ярманки, так с ним поскорее сделаемся: навезет всякой всячины, так что глаза разбегутся. Деньги на безмен и товары на промен: выбирай, чего твоей душеньке угодно.

— Але, пани Охмистрина, и мои злоты не обрезанные.

— Не стрижены, так бриты, не купаны, так обшарканы; уж знаком ты мне вподноготную! В прошлый раз много было недовесу в твоей расплате.

— За стось сердиться, пани Охмистрина? Ведь я не кую денег.

— А может, куешь и плавишь! Береги свой загривок, Лейба, я кое-что знаю. Попадешься в когти белому орлу, так и воронам достанется позавтракать!

— Але не гневайся, ясневальмозная, — возразил оробевший еврей, — рука руку моет; мы зе добрых людей не обегаем — даю десять червонцев за этот перстень.

— Иезус баранок Божий! только десять червонцев — ах ты, пеньковое семя! Да одна осыпка стоит более.

— А зе пану Зеготе эции клейноты дешево пришлись.

— Смотри, пожалуй! он ни во что ценит кровь христианскую! Прошу прислушать, Яся, — то, что вы добывали из огня и воды, подставляя шею под топор и саблю, для него безделица, дрянь!..

— Что с ним долго толковать, — отвечал угрюмо сын старухи, — мне хочется попытать новый пистоль на черепе этого искариота.

Он взвел курок, испуганный жид упал на колена. В это время послышался лай собак у подворотни.

— Это отец, — сказала старуха, — поди, Яся, отвори ему калитку; он, чай, не с пустыми руками воротился.

Но собаки замолкли, и не слышно было никакого стуку.

— Нет, это не он, — сказал Яся, прислушиваясь, и захохотал, увидя, как жид увивается у ног его, прося пощады. — Полно кланяться, полно, ведь ты лбом злотых не напечатаешь. Как ты думаешь, синайская пиявка, знаю я или нет, что ты продал пана Цыбульского, моего закадычного друга, гетману, когда тот свел с конюшни его арабского жеребца?

Жид побледнел как полотно, услыша это обвинение.

— Конечно, пана Цыбульского не воротишь из аду — однако ж как ты вил ему веревку, чтоб туда спуститься, так ступай же туда обмеривать его старою водкою. Подавай деньги!

Жид, трепеща, опустил руку за пазуху, но медлил — ему, казалось, трудней было расстаться с кошельком, чем с жизнью.

— Подавай! — закричал разбойник громовым голосом. Еврей отдал ему кошелек, но все еще держался за ремешок.

— Не погуби, не разори, — вопил он, — будь ласков!

— Я тебя приласкаю, — зверски сказал Яся, ударив жида по руке. — Ну, Лейба, душа твоя у меня в кармане — пора и туловище записать в расход. Лучше и не теряй слов на ветер! Пусти тебя живого, так не оберешься хлопот да жалоб, — а по мертвом жиде не поют панихид ни монахи, ни судьи! — Он медленно поднял дуло, забавляясь отчаянием несчастного. Видя это, сидящая в углу девушка с воплем кинулась удержать руку убийцы.

— На то ли вы томите меня в неволе, чтобы кроме своих горестей быть свидетельницею злодейства!

— Прочь, — вскричал с негодованием Яся, отталкивая ее, — прочь, если не хочешь камня на шею и в пруд головой! Что ты, матушка, дала волю этой девчонке — благо полюбилась брату Яну плакса негодная. Прочь, говорю!

Старуха схватила пленницу, желая ее вытащить, та упиралась, жид кричал — эта борьба раздражила разбойника — он вытащил его на средину — и упер дуло в грудь.

— Помилуй! — шептал полумертвый жид.

— Спасите! помогите! — восклицала девушка.