Михаил Салтыков-Щедрин - Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе
Напоминание о сестре подействовало на Мишу болезненно. Он вдруг, словно под тяжестью какой, пригнулся; бледное его личико сделалось белее полотна, и на не обсохших еще глазах опять сверкнуло слезообильное облако.
— А ведь она барыне являлась! — продолжал Ваня.
— Врешь ты! — всхлипывал Миша чуть слышно.
— Являлась — это верно! Ключница Матрена сказывала, что барыня-то, словно мертвая, из спальни в ту пору выскочила! ни кровинки в лице нет!
— Врешь ты! она жива! — настаивал Миша, совершенно захлебываясь слезами.
— Ну, брат, нет! это погоди! Она утопла — это уж как дважды два! Из-за чего ж бы ей тогда барыне являться, кабы она не утопла!
— Врешь ты! врешь все! — кричал Миша, с которым чуть не сделалась истерика.
— Ну, и опять-таки ты дурак! Из-за чего ты нюни-то распустил! Известно, нам один конец!
Миша смолк; он, по-видимому, что-то припоминал. Припоминал он, как Оля, проходя мимо него, наскоро трепала его по щеке и приговаривала: «Дурашка ты мой!»; припоминал он, как Оля однажды надевала на него чистенькую новенькую рубашечку и сказала при этом: «Ну, носи теперь на здоровье, Мишутка ты мой!»; припоминал он, как однажды Оля выбежала в лакейскую вся бледная, и из глаз ее ручьями текли слезы; припоминал он голос, моливший о пощаде, голос искаженный, вымученный, кричавший: «Матушка, Катерина Афанасьевна, не буду! батюшка, Иван Васильич, не буду!»; припоминал он, как упала из-под ножниц длинная русая коса Оленькина, как Оля билась и рвалась…
«Ах, не надо! не режьте!» — раздавался в ушах Миши знакомый молящий голос, раздавался с такою ясностью и отчетливостью, что он вдруг поверил… Он поверил, что Оля умерла действительно и что это она, именно она является к барыне и мучит ее по ночам. Ему показалось даже, что она и теперь с ними, что она зовет его.
— Оля-то здесь ведь! — сказал он испуганным голосом.
— Ну, вот это ты уж врешь! — отвечал Ваня и между тем сам вздрогнул и инстинктивно озирался кругом.
— Ей-богу, здесь! — настаивал Миша.
— Дурак ты! говорят тебе, нет никого! И из-за чего ей являться-то к нам? ты пойми, зачем покойник является? покойник является затем, чтоб мучить, а нас за что мучить она будет? Мы ведь Олю не трогали, Оля была добрая… да, она добрая была девка!
— Оля была добрая! — машинально повторил Миша и ласково взглянул на своего товарища.
— Постой-ка, я по углам посмотрю! — продолжал Ваня, как будто с единственною целью успокоить Мишу; но очевидно было, что он и самого себя не прочь был успокоить.
Ваня встал с лавки и сначала посмотрел под стол; потом обошел всю комнату и в углах даже пошарил по стене; потом заглянул в дверь, ведущую в коридор. Никакого виденья нигде не оказалось.
— Ну вот, и нет ничего! — сказал он, усаживаясь на старое место.
— Оля была добрая! — задумчиво повторил Миша.
— За доброту-то и в дворне ее все любили! Помнишь, Степка как убивался, как она пропала-то? Степка-то, говорят, жениться на ней хотел!
— Стало, его за это в ту пору в часть посылали?
— За это за самое… Степка-то барыне говорит: «Лучше, говорит, Катерина Афанасьевна, вы меня теперича в солдаты отдайте, а служить, говорит, я вам не желаю!»
— Ишь ты!
— А барыня говорит: «Нет, говорит, Степушка! в солдаты я тебя не отдам, а вот в пастухах ты у меня сгниешь!» И гниет!
— И для чего только это она его в солдаты не отдала?
— А потому, братец, такой у ней нрав!
— А ведь в солдатах, Ваня, хорошо?
— Ну… кто ж его знает! Однако все лучше, не чем у нас! у нас уж какая жизнь!
Миша опять задумался; он хотел сказать Ване, что лучше было бы в солдаты пойти, чем… но на этом мысль его оборвалась; очевидно, он боялся рассердить Ваню и выставить себя в глазах его трусом.
— А знаешь ли что, Мишутка? — вдруг спросил Ваня.
— Что тебе?
— Пойдем-ка мы, обойдем комнаты… посмотрим! Мише тотчас же мелькнуло: в последний раз!
— Пойдем, Ваня! — сказал он. Ваня снял со свечи и пошел вперед.
— Вот это, брат, зала! — сказал он, когда пришли в первую комнату.
— Зала! — повторил за ним Миша.
— Кланяйся, брат, теперь на все четыре стороны! — наставлял Ваня.
Миша поклонился на все четыре стороны; Ваня исполнил вместе с ним то же самое.
Таким образом обошли они все комнаты и везде простились; дошли, наконец, до крайней комнаты, где стояла широкая двуспальная кровать.
— Ишь их! — сказал Ваня и не только не поклонился на все четыре стороны, но плюнул.
— Знаешь ли что! — продолжал он, — зажжем-ка теперь лиминацию! ведь колдовка-то еще, чай, долго не приедет!
— Зажжем! — согласился Миша, и на лице его сверкнула детски радостная улыбка.
По всему видно было, что натура Миши была натура нежная, женственная, артистическая; он любил, когда в комнате бывало светло и свежо, и, напротив того, куксился в мраке и спертом воздухе передней. По всему видно также, что Ваня знал про это свойство Миши и желал чем-нибудь угодить ему.
Зажгли иллюминацию действительно блестящую; Миша пожелал быть хозяином, Ваня изъявил согласие быть гостем. Но едва успели хозяин и гость усесться с ногами на диван, едва успел хозяин предложить своему гостю обычный вопрос о здоровье, как в передней раздался сильнейший трезвон. Хозяин и гость бросились тушить свечи, но впопыхах дело не спорилось; раздался еще трезвон, более сильный и более нетерпеливый.
Наконец свечи кое-как затушили и бросились в переднюю. Через дверь еще Ваня слышал, как барыня сердиться изволили.
— Это все мальчишки-мерзавцы! — говорила она в величайшем гневе, — вот ужо погоди!
— Успокойся, душенька! — уговаривал Иван Васильич, — может быть, это братец Никанор Афанасьич приехал!
В это время Ваня отпер наружную дверь.
— Братец Никанор Афанасьич здесь? — был первый вопрос барыни.
— Никак нет-с.
— Кто же свечи в зале зажигал?
— Никто не зажигал-с.
— Мерзавец!
Сильный удар свалил Ваню с ног.
— Кто зажигал свечи в зале? — накинулась барыня на Мишу, который стоял ни жив ни мертв.
— Никак нет-с, — едва-едва прошептал Миша.
— Долго ли вы мучить-то нас будете? — каким-то неестественным голосом закричал Ваня, вскочив с полу, и не успел никто моргнуть глазом, как он уже впился ногтями в рот и нос Катерины Афанасьевны.
Катерине Афанасьевне сделалось дурно; Ваню насилу отняли от нее, потому что он словно замер и закоченел весь. Катерину Афанасьевну повели под руки в спальную, причем Иван Васильич приговаривал: «И как это тебе, матушка, не стыдно беспокоить себя из-за этих хамов!» Ваню тоже увели на кухню; он не плакал, а только кричал; очевидно, что все существо его было глубоко и решительно потрясено, что он не обладал собою, и этот резкий неестественный крик вылетал из его груди помимо его воли. Вся дворня страшно переполошилась и сбежалась кругом Вани; начали его оттирать и насилу уняли. Когда крики унялись, Ваня мгновенно и крепко заснул.
Потому ли, что Катерина Афанасьевна действительно заболела, или потому, что дворовые доложили об исступлении, в котором находился Ваня, но распоряжения насчет мальчиков в ту ночь никакого сделано не было. Сказано было только держать обоих в кухне. Миша лег подле Вани, но долго не мог сомкнуть глаз; завтрашний день представлялся его возбужденному воображению со всеми подробностями, со всеми ужасающими истязаниями. Мерещились ему пуки розог, мерещилась ему Катерина Афанасьевна; лицо ее словно пылало, на голове словно змеи вились, разевая рты, и высовывались оттуда огненные жала. Ваня по временам стонал, дворовые кругом безмятежно спали; Мише сделалось страшно…
«Ах, не надо! ах, не режьте!» — раздавалось у него в ушах, и образ сестры носился перед его глазами, как живой, но не в затрапезном истасканном платье, а весь белый, прозрачный, весь словно озаренный чудесным блеском…
Наконец, часов около трех, он заснул.
В четыре часа Ваня разбудил его. Долго смотрел на него Миша изумленными, слипающимися глазами, долго не мог понять, где он и что с ним…
— Пора! — шептал Ваня.
Миша вздрогнул, но все еще не понимал.
— Вставай! — настаивал Ваня.
Миша машинально встал и машинально же оделся. Они вышли в сени; холодный воздух охватил их со всех сторон и несколько отрезвил Мишу. В руках у Вани были ножницы; он проворно скинул с себя казакин и начал резать его на куски.
— Не доставайся никому! — шептал он как-то злобно и сосредоточенно.
Потом он снял с себя сапоги и проткнул в нескольких местах головки.
Миша смотрел на это, и вдруг в нем вспыхнула какая-то страстная жажда жизни. Он ухватил себя обеими ручонками за горло, начал метаться и заплакал.
— Нюня! ступай спать! — произнес Ваня.
— Нет! нет! — заикался Миша, — нет! нет… я пойду! я, право, пойду!
