Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
И где бы они ни были, они всегда одинаково кричали и одинаково улыбались.
Все это было не особенно интересно, потому что солдат жители видели достаточно и в своем городе.
Скоро стало туго с продовольствием.
Настоящий голод был еще впереди, но из окна я видел уже очередь около булочной.
Люди вставали ночью, а утром выносили из магазина триста граммов липкого, влажного хлеба. Он, как замазка, приставал к рукам и бумаге и походил на кусок скверного мыла.
У матери были запасы, и поэтому в продуктах мы пока не нуждались, но теперь за утренним кофе отец брал банку сгущенного молока и вспарывал ее с видом мученика. На второй день он куда-то засунул или просто потерял нож для консервов и теперь пускал в ход свой садовый ножик с ручкой из оленьего рога. Банка давалась туго, лезвие все время соскальзывало с ее краев, он краснел и мотал головой. Как большинство людей, не привыкших к физической работе, он пускал в ход всю свою силу. Наконец банка ускользала и отец резал себе пальцы.
- Позволь, - говорила мать, которой надоедало это единоборство, позволь, я тебе открою. Ты же не так делаешь!
Но отец только пыхтел и мотал головой.
Однажды банка, которую он держал как-то по-особенному, ребром, выскользнула из его рук и заскакала по столу - круша и разбивая посуду. Отец хотел схватить ее на ходу, но повалил окончательно, и она сочно ляпнула на скатерть половину своего содержимого. Отец схватился за голову, и в это время вошла молочница. Она принесла с собой два полных бидона, и отец кинулся к ней, словно ища спасения.
- Ох, постойте! - сказала молочница. - Что я видела!..
Она сняла бидоны, поставила их на пол и остановилась, тупо и изумленно глядя перед собой.
- Что же это я видела? - спросила она. Ее усадили и налили ей кофе, а она все мотала голо-вой и отставляла чашку.
- Постойте, постойте! - говорила она.
Потом взяла чашку, сделала глоток, посмотрела на отца, посмотрела на мать и вдруг улыбну-лась, и тут все улыбнулись, глядя на нее.
- Так что же с вами случилось, милая? - спросила мать.
- Нет, как же это так, как же я это унесла? - спросила она, кивая на бидоны, и покачала головой.
Потом она стала рассказывать, что с ней случилось.
А случилось с ней вот что.
Как-то ей удалось с полными бидонами сливок протиснуться через толпу и сесть в перепол-ненный поезд, сохранить их в давке и доехать до города. Около площади Принцессы Вильгель-мины она попала в какую-то облаву. То есть даже и не облава была это, а просто стояли люди в полицейской форме, проверяли документы, кое-кого сейчас же уводили, других группировали, выстраивали и гнали в оцепление. Погнали и ее - прямо так, с бидонами на спине. "Ну, пропали мои сливки!" - подумала она.
Толпу несло на самую площадь. Она была вся оцеплена конными войсками.
На тротуарах ходили наряды полиции. Как-то получилось так, что ее вынесло в самый центр, к тому красивому желтому зданию, где раньше помещался кинотеатр "Аргус", а теперь висела вывеска: "Офицерский клуб". Она стала смотреть.
Толпу отгораживала и теснила цепь нашей полиции.
Дверь клуба была открыта, и в нее входили и выходили какие-то люди.
На тротуаре, немного поодаль от двери, стоял пожилой офицер и чего-то ждал.
На толпу он не смотрел, но иногда подзывал к себе ефрейтора и отдавал ему какие-то приказания, кивал головой на цепь полиции.
Тогда ефрейтор кричал, взмахивал дубинкой, и толпу осаживали назад.
Молочница тоскливо думала о том, что сливки у нее, пожалуй, пропали наверняка, - как их вынесешь из такой толпы, - и ничего не могла понять.
Впрочем, и никто ничего не мог понять.
Рядом с ней стояла какая-то женщина, худенькая, черная, в зеленой шляпке; почему-то казалось, что это швейка. Она все время поправляла эту шляпку и тоскливо говорила: "Господи, Господи, и зачем я пошла сегодня?"
Потом сзади загудела сирена. Люди шарахнулись. Ее сильно ударило бидоном по спине и прижало в какой-то угол. Через толпу ехал крытый черный автомобиль. Около самого подъезда в клуб он остановился: выскочили двое в серых форменных плащах и пробежали в здание. Один из них мельком взглянул на пожилого офицера, и тот дотронулся двумя пальцами до фуражки, сохраняя прежнюю одеревенелость корпуса.
Шофер молча и неподвижно сидел за рулем.
"Господи, Господи!" - взмолилась сзади швейка. И вдруг из здания послышался крик, а вслед за тем шум тяжелого тела, которое тащат волоком прямо через ступеньки.
Пожилой офицер отступил от входа.
На тротуар вылетел и упал высокий человек со смуглым четырехугольным лицом, очень крепкий и большеголовый. На него сейчас же набросились несколько военных, схватили его за шею, за руки, поставили на ноги и прижали к стене.
Он стоял молча, потряхивая квадратной головой и часто подергивая плечами, но его крепко и осторожно держали. Потом вывели еще одного, - он был в пиджаке, который все время разлетал-ся, показывая грязную сорочку с галстуком, сбитым на сторону, и разодранным воротничком. Кроме того, он был в пуху, сене и еще какой-то мерзости, которая пристала к его сюртуку.
Все это молочница видела очень точно, ясно и не менее точно пересказала.
А вот затем произошло что-то уже совсем неожиданное.
Внезапно офицер около двери вздрогнул и вытянулся. Люди, державшие арестованных, застыли и совсем притиснули их к стене.
Ефрейтор строго кашлянул, поправил фуражку и кобуру.
Из здания вышли люди в штатской одежде.
Их было не очень много, человек девять-десять, никак не больше.
Сзади шли военные.
Люди в штатском сошли на тротуар и остановились, разговаривая и чего-то ожидая.
Один повернулся и стал смотреть на дверь. И тогда на тротуар сошел неторопливым, солидным шагом карлик, худенький, черноволосый, с подвижным, обезьяньим лицом. Он остановился и поглядел на толпу. Тот, что смотрел на дверь, что-то сказал ему вполголоса, и он слегка кивнул ему головой.
- Какой же он был из себя? - спросила мать.
- Я его видела всего одну минуту, - ответила молочница. - Но он... он почему-то показался мне очень страшным... Когда он стал что-то говорить, у него дрожали губы... Да я его и не успела рассмотреть - было некогда...
Потом карлик повернулся и пошел к арестованным, и тут...
Молочница остановилась и посмотрела на мать.
- и тут около него взорвалась земля.
Кверху взметнулся столб огня почти малинового цвета.
Земля брызнула фонтаном, и сейчас же зазвенели стекла и дурным голосом закричала какая-то женщина.
Кто-то сзади или впереди выстрелил из браунинга, и сейчас же завопило несколько голосов.
Полумертвая от страха, она подумала, что падает, но сейчас же почувствовала, что падать ей некуда, что она стоит неподвижно и прямо, как в гробу, в людской толще.
Ничего впереди не было уже видно.
Полз дым тяжелыми круглыми клубами, и выше его была только вывеска:
"Офицерский клуб".
Все это заняло ничтожнейшую часть минуты.
Потом вдруг ее подняло и шарахнуло в сторону.
Как будто огромная метла поднялась и разбросала людей. Сразу все закричало, заговорило, заверещало в рожки и сирены, застонало и заплакало.
Какие-то люди, истошно крича и трясясь от страха, перли на толпу, лупя направо и налево рукоятками браунингов.
Около клуба, на развороченной и вывернутой наизнанку земле, блестела кровь, валялись какие-то люди и через клубы дыма, в оседающей пыли страшно желтело заголенное тело.
Автомобиль стоял, вздыбясь, как конь на триумфальной арке.
Взрывом сломало деревце, и зеленую купу подбросило на балкон, а изуродованный ствол торчал из-под измятой решетки.
Молочница стояла минуту неподвижно и видела, как карлика усаживали в автомобиль; двое военных стояли около дверцы, а он суетился, что-то говорил им и все никак не хотел или не мог войти в автомобиль. Наконец его как-то усадили, дверца захлопнулась, военный снаружи подергал ее и покачал головой.
Это она еще видела. Потом за ноги проволокли куда-то того, в пиджаке и грязной сорочке, который только что стоял около стены: у него была начисто оторвана голова, и из подмокшей сорочки тянулось что-то черное и красное. Когда она увидела это, она мгновенно вспотела и ее закачало. Это колебалась толпа, распирая каменную коробку площади. И молочница потеряла сознание.
Очнулась же она среди сквера.
Она лежала на газоне. Бидоны стояли рядом.
Над ней наклонился полицейский и держал ее за плечо. "Тетушка, слышишь, тетушка?" - говорил он ей, и по его тону она поняла, что он окликает ее уже давно. Она вздохнула, взглянула на его грубое солдатское лицо, жесткие усы и вдруг заплакала...
Заплакала она и сейчас, когда окончила свою историю.
- Я хотела ему налить сливок, да не было куда, а он махнул рукой и сказал: "Ладно, не надо".
- Что же вы плачете? - улыбнулась мать и налила ей еще чашку. Хорошо, что все так кончилось! Вот, пейте!
