Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
Связь времён
Город, стоявший на стрелке двух могучих рек – Иртыша и Тобола, казался островом. Да он и был, в сущности, островом. Века чтили его и боялись. Века несли отсюда команды по всей бескрайней Сибири. Рука стольного града Тобольска доставала до Тихого океана. Тоболяки плавали северными морями, слали экспедиции на Курилы и на Камчатку, ходили в Монголию и в Китай. Здесь бывали гости из Англии и Персии, из Швеции и Голландии. Здесь и теперь отовсюду гости, только город, бессчётно горевший, уже не тот. Потеряв своё былое политическое и торговое могущество, он стал заурядным рабочим городом. По земле снуют тысячи машин, в небе – тысячи мощных вертолётов и самолётов, реками плывут караваны судов. День и ночь Тобольск бодрствует, строится, рушится, принимает и отсылает грузы. А в теремке, в нижнем посаде, своя тихая светличная жизнь. У входа собрались театралы. Сегодня труппа здешнего театра даёт «Ричарда». Вениамин Петрович уговорил своих спутников задержаться до полуночи, и все отправились в театр.
- Вон там кабак был, – показал Семён Иванович и, что-то вспомнив, расхохотался. – Батька мой с его дедом, – он подтолкнул легонько Гену, сменившего валенки с галошами на остроносые туфли, – дружили, водой не разольёшь. Оба косторезы искусные были. И вот артель в печаль ударилась. Дед его, Афанасий, взял да помер. Понесли его, сердешного, хоронить. Пла-ачут! «А что, ребята, – говорит мой батька, – помянем Афоню?» – «Надо бы, надо бы! Добрый был человек! И медовуху пил знатно». Зашли в то самое кружало, раз да другой помянули... А гроб-то возле дверей оставили. Сперва сокрушались, рубахи на себе рвали, потом песни петь начали... Когда спохватились – покойного и след простыл. Гроб-то полиция увезла...
Был тихий, томный вечер. С Тобола натягивало влажным ветерком. У театра ветер смущённо смолкал, совался влажным носом в затейливые деревянные башенки, в цветные витражи, словно хотел проникнуть внутрь без билета. Его не пускали. Обидевшись, он улетел дальше, потом кружными путями вернулся к реке и снова бился о нарядные окна театра.
...Соловей мой, соло-овей, Голосистый солове-ей,- тяжёлым оседающим басом рванул кто-то за углом, и скоро, качаясь, разумеется, не от ветра, оттуда выбрел поп-безбожник.
Низко взял, – проворчал он глухо. – Соловья верхами надо. Со-оловей мой, со-оловей... – поп неожиданно взмыл в такие теноровые выси, что люди, стоявшие у театра, оторопели. Однако верхний регистр его был не так хорош и чист, как нижний, и поп это понял и прекратил пение. – Ничо песенка, а? Земляк-то наш, Алябьевто, умел сочинять... А я петь умею! Умею или не умею? Ну-ка, раздвиньтесь! – поп властно отсёк от себя толпу, прочно установил тяжёлые ноги и очень низким красивым голосом начал:
Утро туманное, утро седое, Нивы печальные, снегом покрытые...- Могу? – спросил, ударив себя кулаком в грудь. – А вы о попах думали худо... Я всё-ё могу! Я, если хотите, в Большой театр пойду... И возьмут, возьму-ут! Таких басов на Руси раз-два и обчёлся. – Он погрозил кому-то пальцем и доверительно признался: – А пока в ресторашку. Душа горит пламенем синим. Кто со мной?
Желающих не нашлось. К тому же раздался третий звонок, и бывший священнослужитель отправился один.
Нина Ивановна опоздала. В антракте перезнакомилась со всеми, детей угостила соком и конфетами, взрослым, извинившись, сказала:
- Не знала, что «Ричард». Я эту штуку читала. Убивают там много. Не люблю, когда убивают. Пойду. Пока, Дим. На обратном пути разыщи меня. Договорились?
Димка сдержанно кивнул.
- Красивая у тебя мать, – глядя ей в след, сказал Тимофей, – Чем-то похожа на Алёну.
Прозвенел звонок, приглашающий в зал, и плюгавый маленький Ричард принялся пакостить и интриговать. Файка с Зойкой грозили ему кулаком. Димка скучал. Публика, в основном молодёжь, пришедшая по обязаловке, жевала резинку. Некоторые, на задних креслах, целовались.
- Ерунда, – равнодушно позёвывая, говорил Тимофей. – В жизни похуже бывает.
Пьесу гениального Вильяма сократили вдвое, выхолостив её главную суть, к тому же актёры играли скверно. Когда Ричард наконец выкрикнул: «Коня! Коня! Полцарства за коня!» – все облегчённо вздохнули.
- Мало даёшь! – проворчал Тимофей, разглядывая картонную королевскую корону. – За коня цыган жизнь отдаст...
- Твои гармошки – чудо, – шагая к реке, говорил художник. – Но это же, как теперь принято выражаться, хобби. Главное дело – кость. Косторез ты отменный!
- Ну уж... – смущённо отмахивался Гена.
«Вот это да! – изумлённо таращился на него Димка. Гена, утром казавшийся ему вахлаком, теперь, в костюме, при галстуке, в модных туфлях, был просто этаким русским красавцем. К тому же красавцем необыкновенно одарённым. Он, как рассказывали Димке, оказался мастером на все руки. И девчонки играют у него замечательно. – А я, балбес, – бранил себя Димка, – невольно его принизил...»
- Братцы, – Петрович остановился, ковырнул носком сапога
