Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Один полагался на другого, и никто ничего не делал, братья беднели и проклинали судьбу. Трудно было узнать богатый, опрятный двор старого Лепюка, его чистенькую, веселую избу. Все теперь пришло в запустение, следы беспечности и лени на каждом шагу оскорбляли глаз своим безобразием. Штукатурка осунулась, на крыше солома сгнила, все было в этой избе и шатко, и валко, и на сторону. А прежде цвело тут хозяйство, и все свидетельствовало о зажиточности хозяина. Теперь у братьев осталась пара волов, и каких волов! Один худой старик, другой, хотя молодой, но уже хворый, стыдно было на такой паре и показаться в поле.
Приходила весна, в закромах не оставалось ни зернышка, братья принуждены были брать взаймы у соседей и отдавать после с процентом. Беда поселилась в избе, но никто не хотел признаться, что первый открыл для нее двери. Максим сваливал вину на Филиппа, Филипп на Максима, их жены подражали мужьям и постоянно ссорились.
В деревне все знают, что делается у соседей, знал и Ратай, как живут Мотрунины братья, однако же их положение не расстроило его планов: братья были во сто раз состоятельнее сироты и могли помочь ей.
Тут выдался такой день, что старик нашел всех дома. Максим наколачивал обручи на рассыпавшуюся бочку, Филипп, собираясь в лес, опоражнивал миску с борщом, а жены, стоя в противоположных углах, вели жаркую перестрелку. Мужья, привыкшие к подобным сценам, равнодушно посматривали на них и только по временам почесывали затылок.
Когда дед, сопровождаемый лаем собак, явился в дверях, все обратили на него внимание.
— Э! Бог подаст, дедушка, — закричал Максим, думая предупредить докучную просьбу нищего. — Ступай подальше, у нас у самих нет хлеба!
— Да разве я за милостынею пришел к вам? — крикнул старик обиженным тоном. — Не бойся, не попрошу хлеба, отдохну маленько.
Максиму сделалось совестно, он покраснел и, стараясь поправить ошибку, сказал:
— Ну, полно браниться, дедушка. Садись, отдохни!
— Спасибо, голубчик. — И, забыв оскорбление, старик уселся на скамью и насторожил уши, он прислушивался к малейшему шелесту, стараясь определить, сколько человек было в избе, потом, тяжело вздохнув, начал:
— А слышали ли вы, какое досталось мне наследство?
— Какое наследство? — спросили в один голос братья.
— Да после вашей сестры, Мотруны.
Братья онемели от удивления, старик медленно продолжал:
— Вот я всю жизнь горевал, что детей Бог не дал, Господь услышал мои грешные молитвы и утешил меня на старости лет, послал дитя, да какое дитя! Умницу такую, что хоть кому покажи, не стыдно будет. Мотруна отдала свою дочку на мои руки.
— А? — отозвались братья.
— Славная будет девка, только упряма больно, как и все вы. Я было и обрадовался, старый дурак, что в избе моей заболтает дитя, да не тут-то было, иди, говорю, ко мне жить — так и руками и ногами уперлась: не хочу, говорит, ни за что! Как я ни уговаривал, осталась одна-одинехонька в своей мазанке. Ведь это чудо, а не девка! Молоко на губах не обсохло, а уж сама хозяйничает.
Хозяева и хозяйки переглянулись и пожали плечами, наконец любопытство развязало их языки.
— Что ты говоришь, дедушка? — произнес Филипп. — Ведь она еще маленькая, дитя!
— Так, дитя, да ничуть не похоже на ваших. Что ваши? И за порог сами не выйдут, и есть сами не умеют — дай им ложку, миску, да еще и рот открой…
— Да будь оно золотое, — медленно сказал Максим, — все же пропадет, как собака на ярмарке. Цыган пропал, как собака, Мотруна умерла с голоду, и эта того же дождется.
— Полно, Максим, — перебил Ратай, — будто она виновата, что другие нагрешили? Кто согрешил, тот и наказан.
— Да скажи на милость, дедушка, — отозвалась жена Максима, — что она думает? Что станет делать?
— Уж я и сам не знаю: сдается мне, что погорюет немного, а потом и придет к нам. Все же вам не мешало бы чем-нибудь помочь ей: хотя бы кусок хлеба дать. Святое, угодное Богу дело сделали бы.
Этот вовсе неожиданный оборот речи вызвал общее неудовольствие.
— Что тебе вздумалось, дедушка! — закричали в один голос Максим и обе хозяйки. — Ведь у нас самих хлеба-то нет, сами занимаем.
— Гм… знаю, знаю, прежде было больше, Господь отнял у вас за то, что бросили сестру… Ну, да хоть и не богато живете, все же кормите двух собак, найдется, я думаю, и для сироты кусок лишнего хлеба.
— Полно, дедушка, вижу, зачем пришел, болтовней не закроешься, зачем говорить и то, и другое, скажи лучше, что хочешь навязать нам на шею сироту, — да попусту хлопочешь.
— Чур тебе, чур! — закричал старик, стуча палкой. — Ишь какая разумная голова, угадал, что я думаю, да, да, угадал!.. А штука-то в том, пойдет ли она к тебе? Вот, голова, подумай лучше об этом, а я тебе скажу прямо, что пока я жив, она не умрет с голоду, коли вы помочь не хотите, так Бог не без милости, на свете не без добрых людей…
С этими словами старик вышел, сердито хлопнув дверью. Оставшиеся в избе долго поглядывали друг на друга, на всех лицах заметна была нерешительность.
— Умен старый черт! — отозвалась наконец жена Максима. — Хотел навязать нам еще одно дитя, мало у нас этого добра…
— Молчи, — грозно крикнул Максим, — не смей жаловаться на детей…
— Что тут говорить, — вставая из-за стола и надевая шапку на уши, сказал Филипп (в его голосе слышалась решимость), — мы должны помогать сироте. Стыдно и грешно нам оставить ее без помощи, а как кто догадается, да возьмет дитя к себе, так пальцами станут тыкать, нигде глаз нельзя будет показать.
— Вот еще! Брать это цыганское отродье! А отец что наказывал? Забыл?.. Пусть идет за цыганами.
— Да, да! Туда ей и дорога, — прибавила жена Максима.
Жена Филиппа, кисло поглядев на мужа, шепнула ему на ухо:
— Неужто мы так богаты, что можем брать на свою голову чужих детей? Гляди, чтобы своим было что есть…
Филипп пожал плечами, покачал головой, еще глубже нахлобучил шапку, забросил узелок за плечи, заткнул за пояс топор и, раскурив у печи трубку, отправился в лес.
Оставшиеся долго молчали, не с кем было спорить, притом и первый порыв озлобления прошел, от нечего делать стали думать и гадать, как-то сирота станет жить одна, что будет делать, никто не осмеливался открыть рта,
