Александр Солженицын - Август Четырнадцатого

Тем проще было обступить её и в несколько голосов: «Простите, пожалуйста… А это вы будете вести?.. А как нам вас называть?»

Ольда Орестовна. – Ольга?.. – Нет, именно Ольда. – Что-то скандинавское? – Да, может быть, фантазия отца, – очень просто держалась Андозерская, охотно остановясь.

Впрочем, со студентами и курсистками охотно останавливались и самые прославленные профессора. Кто не знал направляющего закона русской высшей школы: положение и славу профессора определяет не благосклонность или неприязнь начальства, а студенческое мнение. Профессор, неугодный начальству, ещё долго преподавал и носим был на руках, и даже уволенный – пребывал в ореоле. Но горе было профессору, кого студенты признали реакционером: презрение, бойкот лекций и книг, неизбежный безславный уход были роком его.

Варя пятигорская – опять своё, не выдержала:

– Скажите, но такая детальность в отмеревшем Средневековьи, не слишком ли это большая цена…?

Из лёгкой неуклонной походки, с которой Ольда Орестовна только что скользила мимо них, она вполне устойчиво утвердилась на высоких каблучках в этом месте паркета, лже-молитвенник не мешал её левой руке поддерживать в жестах правую, и выражение лица было – готовность хоть к семинарию, хоть к спору тут же:

– Это не цена. Если выбросить Средние века – история Запада разломится, и в обломке новейшем вы тоже ничего не поймёте.

Она посмотрела в покойное темноглазое лицо Вероники, искоса вверх – в крупные вдумчивые глаза Лизы.

Варя пятигорская: – Но практически история Запада и всё, что нам нужно почерпнуть, начинается с Великой французской революции…

Варя великолукская: – С века просветителей.

– Ну, с века просветителей. При чём тут паломничество в Иерусалим? При чём палеография?

Ольда Орестовна слушала как знакомое, чуть губы изогнув:

– Ошибка поспешного мышления: обнаружить ветвь и выдать её за всё древо. Западное просветительство – только ветвь западной культуры, и отнюдь не самая плодоносная. Она отходит от ствола, не идёт от корня.

– А что же главней?

– Если хотите, главней – духовная жизнь Средневековья. Такой интенсивной духовной жизни, с перевесом над материальным существованием, человечество не знало ни до, ни после.

Это – о мракобесии?.. инквизиции?..

Обе Вари: – Но простите! Как можно отдавать наши силы сегодня – западным Средним векам? Чем это помогает освобождению народа? И общему прогрессу? Изучать в России сегодня – папские буллы?? Да ещё по латыни!

Ольда Орестовна сделала лёгкое glissando по обрезам страниц лже-молитвенника. Это был латинский раритет. Она улыбалась несмущённо:

– Дорогие мои, история – не политика, где один говорун повторяет или оспаривает то, что сказал другой говорун. Материал истории – не взгляды, а источники. А уж выводы – какие сложатся, хоть и против нас. Независимое знание должно возвышаться над…

– Но если выводы противоречат сегодняшним нуждам общества?

– Но для сегодняшних действий нам достаточно анализа сегодняшней социальной среды и сегодняшних материальных условий – что добавят нам Средние века?

По высоте не видная из кучки своих собеседниц, Андозерская слегка отложила голову набок и улыбалась очень уверенно, многозначно:

– Было бы так, если бы жизнь личности действительно определялась материальною средой. Это бы и проще: всегда виновата среда, всегда меняй среду. Ведь говоря о сегодняшних действиях, вы, наверно, подразумеваете революцию? А физическая революция – как раз и не есть освобождение, напротив – это борьба против духовного начала. Кроме социальной среды ещё есть – духовная традиция, сотни традиций! И есть духовная жизнь отдельного человека, а потому, хоть и вопреки среде, личная ответственность каждого – за то, что делает он, и что делают при нём другие.

Вероника выступила из задумчивости, как из стены:

– И – другие?

Ольда Орестовна ещё раз отметила её взглядом:

– Да, и другие. Ведь вы могли помочь, могли помешать, могли руки умыть.

Тополёк Лиза, как бы чуть покачиваясь от высоты на тонких длинных ногах:

– Ольда Орестовна, а вы у нас какой-нибудь кружок будете вести?

Андозерская охотно:

– Если сумеем с вами выбрать тему.

– А – какую например? – Лиза не спускала с неё допытчивых глаз.

Андозерская обежала глазами всех сразу – сколько их тут, тут ли им и предложить? Чуть подумала, маленькие губы собрав:

– Ну, скажем… О религиозном преображении красоты в Средние века и в эпоху Возрождения? – И опять осмотрела всех, видя много и недоумения. – Или – мистическая поэзия Средних веков? – Ещё улыбнулась: – Ну, подумаем.

Едва поклонилась, с достоинством отпуская их или себя, и пошла, маленькая, узкая, ровненькая, в спину почти бы курсистка, только с перебором изящества, что уже и неинтеллигентно.

Лиза задумчиво смотрела ей вслед.

Другие загудели, обе Вари возмущённо: что ж, духовная жизнь того же Средневековья не вытекает из его социально-экономических условий? Да если она осмелится сказать такое на лекциях!..

– Ах, – закинула голову Лиза, – это невыносимо, всё вытягивать из экономики, кончайте!

Варя пятигорская, очень уверенная после лета:

– Ах, такие ли бывают превращения! Был у меня друг, я вам рассказывала… Неделю назад встречаю его на станции Минеральные Воды…

Вероника спокойно, как сама с собою вслух, защищала профессора:

– А что? Личная ответственность каждого – ведь это хорошо? Если только среда да среда – так мы тогда каждый – что? Ноли?

– Мы – молекулы среды, – осадила её Варя великолукская. – Этого довольно!

А Ликоня косила в окно, даже отходила. Но потребовали мнения от неё. Она подняла брови, повела шеей, пожала плечами, не одновременно двумя:

– Мне очень понравилась. Особенно голос. Как будто арию ведёт. Такую сложную, мелодии не различишь.

Засмеялись подруги:

– А – смысл?

– А тема кружка тебе понравилась?

Ликоня нахмурилась маленьким лобиком, но и в улыбку сдвигая подушечный рот:

– Смысл?.. Я пропустила…

76

Аглаида Федосеевна Харитонова была жёсткая женщина, привыкшая к положению власти, и власть хорошо прилегала к ней. Уступчивость Томчаку была из редчайших случаев её жизни. Её покойный муж, добрый человек, пробоялся её от первого ухаживания и до последнего вздоха. По службе гимназического инспектора он постоянно советовался с ней, а вне службы подчинялся безпрекословно, дети знали, что всё серьёзное может разрешить или запретить только мама. Городские власти очень считались с Харитоновой, и при леволиберальном направлении её гимназии никто не осмеливался притеснить или указать ей. (Да впрочем, и вся ростовская образованность рядом с казачьей столицей по долгу не могла принять роль иную, как леволиберальную.) В гимназии Харитоновой историю преподавала жена революционера, то осуждённого, то бежавшего, то тут же, в Ростове, подпольно действующего, и всё направление гимназического курса истории было с нескрываемым революционным уклоном. С такими же симпатиями велась и русская литература. Конечно, не миновалось преподавание закона Божьего, но и батюшка приглашался не мракобес, не фанатик, да больше половины воспитанниц были освобождаемы от этих уроков как лица иудейского вероисповедания. Конечно, в праздничные дни приходилось гимназисткам на актах петь «Боже, царя храни», но откровенно без энтузиазма. Однако ироническому непочтению к властям государственным Аглаида Федосеевна не допускала распространиться внутрь гимназии на собственную власть. Её власть в гимназии осуществлялась непреклонно и неподвержно расшатыванию. Не только все воспитанницы трепетали перед ней, но и приглашаемые на вечера гимназисты или ученики мореходного училища поднимались по лестнице в робости, что при верхе её каменная начальница, через пенсне оглядывая каждого зорко, тут же повернёт по лестнице вниз за ничтожную некорректность одежды. Нравы харитоновской гимназии стояли выше похвалы, да при высокой плате за обучение (без чего и нельзя поставить гимназию высоко) туда попадали дети родителей состоятельных, и только девочки две на класс содержались благотворительно.

Державно ведя такую гимназию, меньше всего могла ожидать Аглаида Федосеевна мятежа в собственной маленькой, легко управляемой семье. И не муж проявил непокорность, но, по смерти его, старший сын – в крещении Вячеслав, но хотением матери Ярослав. Как будто с малых же лет пропитанный просвещённым духом, он вдруг стал порываться ещё с пятого класса уйти в кадетский корпус. И всякое бы жизненное отклонение сына не могла легко допустить такая властная, уверенная мать. Но это отклонение пришлось особенно обидно: за неразумным мальчишеским увлечением серым контуром проступала измена. Хотел уйти старший сын именно в тёмную, тупую офицерскую касту, не затронутую ни духом свободы критики, ни духом знания. Так неожиданно извратилась в Ярославе воспитанная в нём здоровая любовь к народу: не в помощь освобождению народа, а в приобщенье к его якобы святой силе и почве. Ярослав был мягкий мальчик, но это извращенье в нём оказалось упорно. Три года мать с ним билась и защемляла, но после гимназии уже не хватило материнского авторитета, логики, гнева – и Ярослав уехал в Москву и поступил в Александровское училище.