Вся вселенная TRANSHUMANISM INC.: комплект из 4 книг - Виктор Олегович Пелевин
– О чем вы?
– Порфирий – не просто русскоязычный литературный алгоритм. Это руссоцентричный литературный алгоритм.
– В каком смысле руссоцентричный?
– В смысле тренировки. Вы помните информацию про LLM-боты? Большая лингвистическая модель и все прочее.
– Конечно, – ответил я. – Но такие алгоритмы тренируют на всем корпусе мировых текстов. Вообще на всем написанном и сказанном. В каком смысле он тогда руссоцентричный? Он писал по-русски, да. Но язык для подобной программы вообще не проблема.
– Верно, – сказал Ломас. – Но при исходной тренировке Порфирия и формировании его нейросетевых связей высший приоритет имели нарративы русского классического канона. Сначала и в первую голову Достоевский, – он кивнул на стоящий между нами бюст, – и Набоков. Затем Толстой, Лермонтов, Пушкин, Гоголь, Шарабан-Мухлюев и так далее.
– А в чем разница?
– В удельных коэффициентах. Различное воздействие на формирование и устойчивость сетевых связей. Грубо говоря, э-э-э… «Улисса» он прочитал один раз, а, э-э-э… «Преступление и Наказание» с «Лолитой» – по тысяче. Это у него по техзаданию были исходные формирователи.
– Надо контекстно подсосать? – спросил я. – А то я не до конца понимаю.
– Не надо, – сказал Ломас. – Я вас отправлю в командировку. Вас лично проконсультирует баночная литературоведка, специализирующаяся на русской литературе. Она согласилась с вами побеседовать.
– Объяснить ей ситуацию? – спросил я.
– Это лишнее, – ответил Ломас. – Необходимую информацию мы ей уже спустили. Включая… э-э-э… разметки исходной тренировки Порфирия.
– Она знает про Порфирия? Про ROMA-3? Про ваши подозрения насчет остальных алгоритмов?
– Нет. Ей известно, что есть некий LLM-бот, сделавшийся продолжателем русского литературного канона. Где-то даже его ультимативным выразителем. Способным к завершению его силовых линий – как явных, так и скрытых, пунктирных, которые не всякий литературовед увидит и поймет…
– И чего мы от нее хотим?
– Нужно поговорить с ней и выяснить – чего ждать от такого алгоритма.
– Хорошо.
– Учтите, с ней непросто общаться. Она человек сложной судьбы и замысловато формулирует. Постарайтесь получить понятные ответы.
– Если в нашем случае они возможны, – сказал я.
– Они всегда возможны.
– Когда я отправляюсь?
– Немедленно, – сказал Ломас. – Она ждет. У нее, кстати, интересная личная симуляция – она существует в виде рыбы на большой глубине. Поэтому вам тоже придется стать рыбой. Пожалуйста, постарайтесь отнестись к чужой баночной идентичности уважительно.
– Конечно, – ответил я. – Могли бы не предупреждать.
– Вам подготовили моторные навыки. Сейчас подсосете и будете в воде своим человеком, ха-ха…
Потолок исчез – надо мной возникло небо, а Ломас начал расти в размерах. Прежде, чем я успел испугаться, он встал, перегнулся через стол – и поднял меня в воздух.
Точнее, в воду.
Маркус Зоргенфрей (ВЛАЖНАЯ БЕЗДНА)
Сомкнутые ладони Ломаса превратились в бассейн – а я сделался беспомощной гусеницей, извивающейся между его пальцами.
Впрочем, не такой уж беспомощной. И не совсем гусеницей. У меня было подобие рук – плавники, которые я мог сводить и разводить в стороны. Сперва это движение походило на головоломное йогическое упражнение, но через пару повторений стало вполне комфортным. А потом выяснилось, что я могу отталкиваться от воды хвостом, как бы раздвигая ее в стороны.
Я сделал несколько кругов между огромными ладонями Ломаса. Каждый давался легче, чем прошлый. Затем в небе надо мной появилась голова адмирала и пророкотала:
– Вы готовы, мой друг. Спускайтесь. Она ждет.
Небо накренилось, и ладони Ломаса выплеснули меня прочь. Я понял, что задыхаюсь в пустоте – но мне навстречу уже неслась темная стена воды. Удар, прохлада, пузырьки…
Я был дома.
Со всех сторон приходил ровный серый свет – как бывает днем, когда небо закрыто облаками. Пространство было безмерным и однообразным, и от пустой бесконечности вокруг мне сделалось покойно и грустно.
Я по крутой спирали завалился в глубину. Мир вокруг поголубел, посинел, потом съехал в ультрамарин – и стал фиолетово-черным. Еще несколько ударов хвоста, и вокруг сгустилась ночь.
Спуск в бездну оказался жутковатым и очень долгим. Иногда движение замедлялось, и я решал, что уже достиг цели. Но проходила пара секунд, и течение увлекало меня еще глубже.
Наконец я увидел внизу разноцветные огоньки. Светилась какая-то глубоководная живность. Мимо пронеслась темная туша, и я догадался, что это гигантский кальмар.
Ко мне приближалось неровное, изрезанное трещинами и озаренное светящимися водорослями дно.
В одной из его впадин мигнул яркий голубой огонек, погас, мигнул опять – и я понял, что сигналят мне. Я направился к огоньку, нырнул в расщелину, заросшую морской капустой, и мне навстречу выплыла рыба самого удивительного вида.
Это, скорее, была большая багровая медуза с телом из нескольких юбчатых колоколов – а над ними торчал похожий на женский торс выступ, кончающийся человеческой головой, вполне миловидной.
Рук у торса не было. Вернее, они были – заведенные за спину, сросшиеся, изогнутые и совершенно потерявшие сходство с человеческими конечностями. Они походили на длинное удилище, растущее из рыбьей спины и как бы закинутое в пространство перед нею. А на конце удилища пульсировал тот самый голубой огонь, который я заметил во время спуска.
– Здравствуйте, – сказала рыба.
Она говорила совсем как человек, несмотря на то, что вокруг была вода. Во всяком случае, ее губы двигались. Пузырьков возле них я не видел. Как выразился когда-то великий Шарабан-Мухлюев, симуляция – это искусство достаточного.
– Здравствуйте, – ответил я.
Оказалось, что говорить могу и я – тоже без всяких пузырьков. Рыба молчала, внимательно меня разглядывая. Мне захотелось нарушить тишину.
– Вы подаете сигналы этим огоньком? – спросил я.
– Иногда, – сказала рыба. – Это мой уд. Я плыву к нему, чтобы не заблудиться.
– А как вы решаете, где именно его поместить?
– Ах, – ответила она, – как будто у нас есть выбор, мой мальчик…
– А почему это именно уд, а не удочка?
Задав вопрос, я испугался, что случайно задену чужую идентичность. Но рыба только улыбнулась.
– Он напоминает об ужасной ошибке, которую я совершила. Как вы полагаете, почему я живу на такой глубине одна?
– Почему?
– Я удалилась от людей, когда стала токсичной.
– А что случилось? Если это не слишком…
– Нет, ничего, – ответила рыба. – Прошло много лет, и боль утихла. Видите ли, как-то я обвинила одного бумагомараку в мизогинии. Я часто так делала, если было не очень понятно, о чем книга – потому что это тоже мизогиния, когда специально так пишут…
– И?
– Он попросил определить термин. Я сказала, что это презрение и ненависть к женщине…
Рыба замолчала.
– Он, наверно, спросил, к какой именно женщине? – предположил я.
– Нет. Он попросил объяснить, что такое женщина. Я не поняла коварства. Вот, думаю, дурак. Начала отвечать и впала в трансофобию. А это по тем временам считалось даже хуже мизогинии – сразу кирдык всей репутации.
Была полифоничной, а стала токсичной. Мой уд напоминает об ошибке – это мой способ попросить прощения у транс-людей, которым
