Шанс его жизни - Софи Астраби
– Ладно. Тогда гренадин гран крю.
Сарра улыбается. «Улыбка Сарры» – Станислас повторяет это про себя, как иногда напевает песню, которая неизвестно почему засела в голове. «Улыбка Сарры» звучит почти как одно слово. На другом языке, с другими интонациями, возможно, это что-то значит. Но не на их. На их языке улыбка Сарры не значит ничего, потому что все в ней, кажется, вот-вот надломится и рухнет. Она похожа на актрису, которую застали врасплох за кулисами.
– Как дела на работе? – спрашивает он.
– Отлично. У меня второй и третий курсы, то есть студенты, которые здесь потому, что хотят этого, а не потому, что не знают, чем заняться после окончания школы. Это не всегда так, но ты понимаешь, что я имею в виду.
– У тебя занятия каждый день?
– Кроме четверга и пятницы. Есть хочешь? Я могу заказать пиццу.
Не дав ему времени ответить, она направляется к окну и открывает его настежь.
– Паскаль! Паскаль, ты меня слышишь? – зовет она громким голосом.
Приглушенный отклик доносится до Станисласа.
– А, отлично! Можешь приготовить мне одну «Парму»? Через пятнадцать минут? Спасибо!
Она как ни в чем не бывало снова усаживается на диван.
Если она живет так, будто играет роль, то это потому, что прежде всего Сарра – театральная актриса, а потом уже человек. Больше чем дочь, больше чем коллега, больше чем друг, больше даже чем женщина. Сарра чувствовала себя по-настоящему живой только тогда, когда была на сцене. И вот, чтобы продлить это чувство, она иногда превращала тротуары, асфальт, плитку и прочее в подмостки, а ее появление на публике напоминало поднятие занавеса. Это не обязательно было преднамеренно. Но то, что она преувеличивала, приукрашивала, что она подолгу готовила в голове фразы, чтобы они звучали в нужный момент как театральные реплики, – такова была личность Сарры. И на долгие годы она забыла об этом.
Она забыла, как ей нравилось каждый вечер встречаться с одной и той же труппой и читать один и тот же текст, потому что больше всего на свете она любила чуть заметные колебания повседневной жизни.
«Импровизация по написанному», – говорила она, и было непонятно, имеет она в виду театр или жизнь. И в этом неумении отличить одно от другого была вся Сарра.
– Сыграем в игру?
Станислас воздерживается от замечания, что они всегда только этим и занимались. Они и сейчас, кстати, это делают. Что между ними никогда не было речи о серьезных отношениях, и он знает, что в этом внутреннем диалоге звучит его юношеская обида.
– Игру какого сорта?
– Не знаю… у меня есть вот это, – говорит она, выкладывая на стол три кубика.
– Ты всегда носишь их в кармане?
– Да.
– Зачем?
Сарра выпрямляется и смотрит на него укоризненно.
– Во-первых, потому что они достались мне от бабушки, как я уже тебе говорила. А во-вторых, чтобы не подчиняться целиком и полностью тирании случая. Очевидно же.
Теперь уже Станислас вопросительно хмурит брови.
– Когда мне было десять лет, моя мать познакомилась с одним уродом. Еще одним. Думаю, это было ее критерием отбора. Его звали Паскаль, и он все время был чем-нибудь недоволен, все критиковал и никогда никому не сказал ни единого доброго слова. Он молча вешал трубку, когда звонили для телефонных опросов, ругал детей, играющих в мяч во дворе дома, брал добавки, не спрашивая, хочет ли кто-нибудь еще. В общем, он был отвратительным типом. Однажды, когда он выходил из булочной, ему на голову с четвертого этажа свалился цветочный горшок, и он умер. Все произошло в один миг. Если бы он задержался в душе на секунду дольше, если бы он убрал за собой кофейную чашку, если бы поцеловал мою маму на прощание, если бы сделал несколько шагов до перехода, вместо того чтобы проскакивать между машинами… Ему хватило бы одной секунды. Секундой больше или меньше – не важно. Судьбе это было несложно. Что такое одна секунда?
Станислас молчал.
– Через несколько дней после трагедии я пошла в ту же булочную. И услышала от булочницы фразу, которая преследовала меня долгие годы: «В кои-то веки он уступил свое место кому-то в очереди…»
Она помолчала.
– Ты когда-нибудь задумывался о том, что крошечное решение может привести к огромным последствиям в твоей жизни?
– Конечно, задумывался. Думаю, эта мысль посещает каждого.
– Бывают периоды, когда я об этом не думаю. Но иногда эта мысль мешает мне жить. Поэтому, когда я чувствую, что теряю контроль над собой, решая, в какой ресторан пойти, когда мой разум готов взорваться из-за выбора мороженого или фильма в кинотеатре, я бросаю кубики.
Станислас смотрит на нее и думает, кто же такая Сарра. Все ли с ней в порядке, не кроется ли за ее веселым безумием что-то более темное, чем кажется. Они уже обсуждали это несколько недель назад, и тогда она говорила совсем другое. Он начинает улавливать ее нюансы, даже недостатки, мелкие трещины в этом великолепном фасаде, который она возвела для всеобщего обозрения. В этом ее великом театре.
– Подожди, я попрошу у соседей еще два кубика, и мы сыграем в «Зонк»[19]. Знаешь такую игру?
⁂
– Так, три четверки – это четыреста очков. И еще две единицы, по сто за каждую. Итого, вместе с предыдущими очками, десять тысяч, – говорит Станислас.
Сарра смотрит на кубики, кажется, что-то вычисляет в уме, затем решает сложить очки на листке бумаги, куда записывала результаты.
– Тебе очень везет, – говорит она, не поднимая глаз.
Станислас никогда не позволял себе высказываться о везении. Он был маленьким мальчиком, который выжил вместо другого маленького мальчика, и на протяжении всей своей жизни часто думал об этом «одном шансе на двоих». Особенно в детстве, когда он сидел иногда в углу двора и наблюдал за своими товарищами. У них был свой собственный шанс, им не надо было делить его с кем-либо. Время сделало свое дело, и ему удалось избавиться от этой мысли. Но эсэмэска Сарры, история с тезкой и последние события словно превратили в пепел все его старания по самоубеждению. Его шанс на двоих превратился в шанс на троих.
– Я скорее думаю, что мне не везет, – ответил он.
– Везет, не везет… По-моему, удача никому не принадлежит. Она одна на всех. Везение – это ветка, которая, вместо того чтобы упасть тебе на голову, падает на десять сантиметров дальше или через десять минут после того, как ты прошел.
Она хрустит своим куском пиццы.
– В любом случае мы замечаем удачу только тогда, когда она покидает нас.
Сарра устроилась на диване. Ноги ее лежат на спинке, сама она смотрит в потолок. Время от времени она подбрасывает в воздух шоколадный шарик и пытается поймать его прямо в рот. В углу комнаты работает маленький телевизор, но без звука. Сарра однажды сказала ему, что она предпочитает именно такое телевидение, без звука. Так она может сама придумывать истории, изобретать диалоги и тем самым совершенствоваться в импровизации.
– Где ты была все это время? – спрашивает он.
– Не здесь.
– Помнишь, ты говорила про преподавание? Что никогда не сможешь…
– Я передумала, – перебивает она. – Я была социологом-исследователем, и мне надоело исследовать. Кажется, я делала это только ради мамы.
Она встает, отодвигает коробку, за которой стоит другая коробка, и достает прямоугольный радиоприемник. Она вытягивает антенну, крутит колесико, и начинает звучать музыка.
– Когда я была маленькой, у нас на кухне стоял шкафчик, куда мама прятала сладкое. В этом шкафу был такой мощный магнит, что, когда его открывали или закрывали, дверца громко хлопала. Если я хотела незаметно залезть в него, мне приходилось громко кашлять, когда я тянула дверцу. То же самое было с нашим телевизором, который включался только с нескольких попыток и после кучи разных манипуляций. Уверена, ты понимаешь, о чем я говорю. В наши десять лет даже телефонная трубка клацала, когда ее снимали. А позже, конечно, появился интернет и металлический звук подключения по телефонному кабелю. В нашем детстве приходилось часто кашлять.
Она ненадолго замолкает, кажется, глубоко
