Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Вместе с цыганской шаландой уплыл в никуда и удушливый копченый химический дух.
Шел Шмелев долго. Не задержавшись ни на мгновение на кальмаровой банке, он сменил курс на несколько градусов и ушел влево, в пустынный, отдающий холодом сектор морского пространства. На старых картах здесь были отмечены мели, но Шмелев не боялся их, для «Волчанца» они вообще не были страшны – напороться на них мог только какой-нибудь тяжелый танкер или сухогруз, по самые макушки мачт забитый громоздким, имеющим большой тоннаж товаром.
Через некоторое время он сбросил обороты двигателя до нуля, катер по инерции прошел метров двести по звонкой пузырчатой воде, потом вздохнул печально, словно бы догадывался, что с ним будет, и остановился.
Здесь, в этом не прикрытом ни одним островком, ни одним облачком месте, царил сейчас только один звук – звук плещущейся воды; когда Шмелев заглушил машину, то звук этот усилился многократно, сделался назойливым, начал проникать внутрь, в кости, в кровь, в мышцы, будто нечистая сила, видевшая свою цель только в одном – угробить человека, стремилась совершить это как можно быстрее.
Потряс головой Шмелев – хотел вытряхнуть из себя мокрый противный звук этот, но из затеи ничего не получилось, и тогда он просто-напросто выкорчевал его из себя: не захотел слышать, и все… И перестал слышать это губастое шлепанье, вот ведь как.
Небо над морем посерело, сделалось плотным, глянцевым, словно бы его покрыли лаком, – ну будто огромная глянцевая обложка, посреди которой иногда вдруг возникает, словно бы белым крикливым комком прорвавшись сквозь бумагу, чайка и проворно уносится в сторону, через несколько кратких мигов становясь невидимой…
Совсем сдал Шмелев, расчувствовавшись внезапно возникающими и пропадающими чайками, птичьими стонами, словно бы из ничего рождающимися неподалеку и быстро гаснувшими, мертвым покоем, неожиданно навалившимся на него, болью, которая вроде бы и исчезла, ан нет, совсем исчезнуть она не смогла, заворочалась вновь… Ожила зараза.
Он посмотрел на карту – сильное ли здесь течение, надо бросать якорь или не надо?
Течение было слабеньким, исследованным еще в пору Колчака, адмирал ведь очень увлекался разными водными премудростями, гидрографией и составлял собственные карты, которые живы до сих пор, действуют и сегодня, – якорь можно было не бросать, и Шмелев перешел в машинный отсек.
Вода под днищем катера захлюпала встревоженно. Шмелев присел на скамейку, которую Гоша Кугук специально изладил для себя, чтобы поменьше сидеть на корточках – у Гоши еще с северных плаваний побаливали ноги.
Вообще скамеек этих, самых разных, Гоша смастерил штук семь, не меньше, все они разбросаны по катеру, находятся в самых разных местах, очень крепкие, неказистые, служат верно и служить будут долго.
В углу машинного отсека краснели окрашенные в нержавеющий сурик заглушки – два больших, похожих на автомобильные баранки вентиля. Это были вентили кингстона.
У народа не очень грамотного, знакомого с морями и океанами только по книгам знатоков, почему-то считается, что кингстоны существуют лишь у боевых кораблей, иначе говоря, – у плавающих железяк военного назначения, начиная с грозных громадин, начиненных крупнокалиберной артиллерией, кончая корабликами совсем маленькими, относящимися к подсобному флоту. И существуют с одной целью – повторить судьбу «Варяга», если вдруг противник, значительно превосходящий в силах, попытается захватить корабль.
Так вот, господа хорошие, кингстоны есть у всех морских судов, независимо от назначения – возит ли корабль коровий навоз на поля в соседнюю область, наблюдает ли с научными целями за чайками, выясняя по специальному заказу Академии наук, какая порода из них самая крикливая, или же стоит без движения где-нибудь у берега, изображая из себя памятник плохой погоде… У всех судов есть кингстоны.
Забортная вода на всякой плавающей единице нужна каждый день – для охлаждения судовой машины, для мытья, орошения, опреснения, балласта и прочее, удобнее всего брать ее где-нибудь с семиметровой или даже десятиметровой глубины, чистую и прохладную, а это можно сделать только через трубы кингстонов.
Шмелев наклонился над крайним вентилем, сделал два оборота влево, услышал, как под днищем «Волчанца» что-то зашевелилось, – живое, большое, прилипшее к нижней части катера, потом где-то очень глубоко раздалось четкое, словно бы нарисованное кем-то, бульканье…
Выхода у Шмелева не было – либо он через месяц с небольшим, корчась в оглушающих болях, обгрызая себе до мяса губы, умрет или же уйдет к верхним людям сейчас – без мучений, в сознании, при здравом уме… Но шаг этот трудный надо сделать обязательно, Шмелев так решил, а что-то решив, он всегда старался отметать сомнения в сторону.
Следом он раскрутил второй вентиль, – на пару рисок побольше первого, корпус «Волчанца» жалобно дрогнул, – катер, живое существо, прекрасно понимал, что решил сделать человек, раздался плачущий протяжный стон, способный разжалобить любую жесткую душу: умирать «Волчанец» не хотел. Шмелев отрицательно покачал головой – что решено, то решено. Стон прервался.
Минут через десять на полу машинного отсека появилась темная, с крупными, масляного оттенка пузырями вода. Шмелев ногой подтянул к себе вторую Гошину табуретку, неторопливо, не ощущая в себе ни дрожи, ни трепета, ни озноба, – ничего, словом, будто бы он уже был мертв, – переместился на нее: сидеть на двух скамейках было удобнее, чем на одной.
О днище катера, снаружи, что-то скреблось, будто водяные обследовали железную скорлупу, которая скоро достанется им в наследство, – любого другого капитана этот скребущий звук встревожил бы или хотя бы заинтересовал, но только не Шмелева…
По катеру пронесся сиплый протяжный вздох – «Волчанец» сопротивлялся. Шмелев покрутил еще немного один из вентилей, ближний к себе, вздох прервался, словно бы некоему невидимому существу перехватили глотку.
Вода в катер стала поступать быстрее, под самыми ногами Шмелева снова что-то заскреблось проворно и нервно, но он не среагировал на этот тревожный звук, даже не услышал его, погрузился в самого себя, в свое невеселое состояние…
Большая часть жизни у него прошла, как у большинства людей, – и детство в нем было, и комсомольская юность, и «вышка» – высшее мореходное училище, и красивая жена, и дочь была, тоже очень красивая, любившая отца только до определенного времени, – все это унеслось, как с «белых яблонь дым»: жена умерла рано, хотя была врачом по профессии и знала, как можно сохранить жизнь человеческую, дочь вышла замуж за жгучего мексиканца и бесследно растворилась в недрах большой страны, в
