Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   Шумной оравой мы бегали вдоль деревни от одного окна к другому, распевая с гиком и присвистом срамную песню.

   Вдогонку нам летели поленья и кирпичи; визгливые и злые бабьи голоса посылали проклятья и невероятные пожелания распухнуть, подавиться колом. А наутро говорили:

   -- Володемиров грамотей-то что, сукин сын, выдумал! Старшине бы пожаловаться!

   -- Поумнел, безотцовщина! Косить да пахать не умеет, а матом лаяться да песни зазорные петь -- мастер! Горячих теперь бы дать с полсотенки кутенку,-- пускай заглядывал бы в зад...

   Пришедшую с жалобой Оришу отец выругал и выгнал из избы, а когда мы остались вдвоем, сказал мне:

   -- Начитался, стерва? Сам умеешь песни складывать? -- и бил до тех пор, пока мог,-- кулаками и за волосы.

   А через день, когда я побежал в лавку за мылом, меня увидал Митроха.

   -- Поди ко мне, малец, на пару слов,-- кивнул он пальцем.

   Я бросился в сторону, и Митроха пустил в меня железными вилами, которые держал в руках. Одним рожком они воткнулись мне в ногу -- повыше колена: я упал. Тогда он подскочил ко мне, бледный, говоря:

   -- Не сказывай дома -- я тебе копейку дам!.. На борону, мол...

XIV

   Гранью моего детства было событие, происшедшее год спустя, летом, в ночь под Илью-пророка, когда мне шел тринадцатый год. Я был судим тогда, в числе шести, всем Осташковским обществом, как вор, и ошельмован, как вор.

   Вспоминать этот вечер и особенно этот день -- годовой праздник Ильи Наделящего -- тяжело, но я решил ничего не утаивать: пусть будет так, как было.

   Убравшись с овсяным жнитвом и перевозив домой копны, мы стали ездить в ночное. В поле оставались горохи, проса, картофель и льны -- лошадей без призору пускать было еще рано.

   -- Завтра праздник: можешь пасти до обеда,-- сказал мне отец,-- лошадь поест лучше, и ты выспишься.

   Табун собрался в Поповом мысу у речки.

   Темнеет июльское небо, чистое и далекое, ласково смотря на нас миллионами лучистых глаз, горят Стожары, искристо улыбается Млечный Путь -- божья дорога в святой город Иерусалим, невидимая благословляющая рука трепетно держит Петров Крест над нашими головами; шуршат по берегу сухими метелками серые камыши, будто старики на завалинке разговаривают о прошлом. В заводи плещется рыба, ухает выпь, фыркают стреноженные лошади, жалобно блеет забытый пастухом ягненок.

   Чутко насторожив уши, дремлют собаки. Звенят на молодых жеребятах колокольчики. В Борисовке, верстах в трех от табуна, в плотной вечерней тишине сочно шлепает валек: а-ах! а-ах!.. Кружится нетопырь.

   А от реки поднимается пар, холстом расстилаясь по низине, потягивает свежестью, пропитанной илом и водорослями. Когда ветер забегает с другой стороны, чувствуется запах гари выжженного солнцем поля и полыни.

   Ползая на коленях по росистой отаве, мы ощупью собираем в темноте щепки и хворост для костра. Несколько человек, подсучив штаны, режут тростник. Наступив босой ногою на жесткие корни или порезав о шершавые листья руку, они ругаются, а стоящие повыше смеются и советуют:

   -- Вы легонечко -- не жадничайте... Не в чужом огороде.

   Вокруг огня, лежа на боку и животе, подперев кулаками белые, черные и русые головы, лежат малыши, подкладывая в пламя упавшие ветви. Смотря на него синими, карими и серыми глазами, перебрасываются шутками, блестя крепкими, как из слоновой кости, белыми и ровными зубами. Огонь играет на их румяных щеках и темных ресницах, в спутанных курчавых волосах прячутся пугливые тени, молодой смех переливается и звенит, как хор веселых колокольчиков.

   -- Дядя, расскажи что-нибудь страшное,-- пристают они к старику Капкацкому, николаевскому солдату, работнику старосты.

   -- Смешное лучше,-- говорят другие,-- про попа иль барина.

   Изъеденный морщинами, с лицом, похожим на захватанную классную губку, Капкацкий жмурит под лохматыми бровями старые выцветшие глаза, из которых бьет слеза; седые щетинистые усы его пропитаны табаком и пожелтели, давно небритый подбородок торчит ежом, по переносью и лбу лежат темные борозды.

   -- Сказку? -- хрипит оп.-- А на табак дадите?

   Вперебой кричат:

   -- Дадим, дадим, ей-богу! Завтра целую пачку получишь!

   -- В некотором царстве, не в нашем государстве, а именно в том, в котором мы живем, жил-был царь Латут...

   Делает длинную паузу, смотря подслеповатыми глазами в лица слушателей, и заканчивает речь под неистовое ржание и хохот грязною рифмой.

   -- Это присказка, а дальше будет быль,-- говорит он, гнусавя и сплевывая беззубым ртом желтую тягучую слюну.-- Сошел раз спаситель на землю, а с ним -- Петр-апостол, Илья-пророк и Никола-зимний. Видят: бедный мужичок пашет землю. "Бог на помощь!" -- говорят они. "Спасибо, добрые люди".-- "Что сеешь?" -- "Гречу". -- "Уроди бог гречу". Идут дальше -- богач с пашней ковыряется. "Здравствуй, мужичок-серячок, что сеешь?" Ничего им не сказал богатый -- погордился, потому они идут с сумочками и в свитенках заплатанных, вроде как бы нищие. Объехал богач еще борозду, а спаситель и угодники стоят на меже -- дожидаются. Спрашивает Петр-апостол: "Мужичок, что ты сеешь?" Гордый человек посмотрел на святого и сплюнул...

   Прижавшись друг к другу, ребята впиваются острыми глазами в лицо повествователя, напряженно ловят каждую гримасу на нем, запоминают каждое слово и каждый взмах сухих рук.

   Захрустело жнивье, послышался топот и глухой кашель.

   -- Ой, кто это? -- испуганно встрепенулся маленький Ваня Зубков.

   Посмотрев на шорох, Дюка равнодушно сказал:

   -- С телегой едут.

   На фоне потухающей вечерней зари медленно двигалась черная точка, как жук, распластавший черные крылья.

   -- Сиденье вам,-- охнула темная ночь.

   -- Садись к нам.

   -- Тпррру!.. Греетесь?

   Мерцающий свет костра обнял круглое, обросшее пушистой бородой лицо, шапку спутанных волос, посконную рубаху и лапти.

   -- Архипка Мухин с работником, -- шепнул Зубков соседу.-- А я испугался: не межевой ли, думаю?

   -- Что ты! -- пробасил тот снисходительно. -- Межевой ездит в полночь, это надо знать.

   Спутав лошадей, приехавшие расположились у костра, оба серые от пыли и пота, с красными воспаленными глазами.

   -- Умаялись,-- просипел работник Так-Себе, подгибая длинные жидкие ноги.-- Последки нынче добивали, осыпается овес-то...

   Его движения медленны и неуклюжи, большой рот обметан волдырями, голова пыльна и нечесана; липкие, потные волосы свисают грязными прядями на уши и бронзовое лицо; заскорузлые руки -- как разбитые крылья